Третья Мировая Игра

— Ладно, не бери в голову. Грамоте хорошо обучен? Карту читать можешь?

— Грамоте обучен. Учителя у нас хорошие были. Папаша тоже меня учил. Карту знаю. Я вообще-то после игры в Университет поступать хочу.

— Ишь ты! — присвистнул Ярыжкин. — В Университет? Молодец! А папаша твой кто?

— Раньше ветеринаром в нашем районе был. Теперь уже два года как в отставке. Обычный зритель, землепашец.

— Обычный, говоришь? Ну-ну. А насчет карты я вот чего спрашивал…

Ярыжкин развернул карту, попросил меня проверить его расчеты. А сам, вижу, ничегошеньки не понимает, сбивается, путается. И как только такой невежда в тренеры попал? По знакомству, не иначе.

Выглянуло солнце, повеселей стало.

Снова к мячу. А сил уже совсем нет. Два раза упал. И каждый раз думаю — встану? Нет?

Но — надо. Это игра, а мы в ней сейчас главные игроки. Раз-два. Раз-два. Раз-два.

Дышать правильно, равномерно. Присесть бы хоть на минуточку. Но — нельзя. Тем, кто с мячом, вообще не велено привалов делать, катить и катить. Катить и катить.

Катить и катить.

Все, завтра точно загнусь. Не выдержу. Невозможно с такой скоростью мяч вести.

Смена. Надо отдышаться. Хорошие полузащитники, пока без мяча идут, почти полностью восстановиться способны. Многие даже спать на ходу умеют. Есть специальные методики обучения. Главное — зрительно прицепиться к какому-либо предмету или человеку, который впереди тебя движется. И идти за ним, будто на веревочке. Попробовал — не выходит.

— Сергей Вадимыч!

— Чего тебе?

— Сколько мы от Ржавой горы прошли?

— Много. Километров сто или двести.

Тоже мне тренер — «километров сто или двести». Невежда.

Крикнул встречному зрителю:

— Какое здесь село, земляк?

— Поварово, Дятьковского района.

Вот оно что. Мы уже давно на Брянщине. Попросил у Ярыжкина карту, померил линейкой расстояние, рассчитал масштаб. Вышло, что на сто десять километров мяч укатили. Большое дело. Теперь, даже если немец нас догонит и мяч отнимет, у тренеров будет достаточно времени, чтобы силы собрать и оборону устроить. Но только пускай сначала догонят нас.

— Что про немцев слышяо, Сергей Вадимыч?

— Сказано, что непосредственной опасности пока нет.

— Обещали скорое соединение с отрядом полузащитников.

— Да, двести пятьдесят человек от Рославля к нам идут. Только полузащитников-то князь побережет, наверное…

Ярыжкин осекся, покосился на меня.

— Разболтался я с тобой. А ну-ка марш в колонну!

Вот, значит, как получается. Полузащитников князь для настоящей игры побережет, а нас до полусмерти загонит, так что ли? Ну и ну. Только Петька Мостовой, наверное, этого не допустит. Петька сам простого звания человек и игроком в поле был. Петька наш отряд в обиду не даст.

Снова к мячу.

Ладно, тренерам виднее. Буду стараться, покуда сил хватит. Сегодняшний день должен выдержать, а там видно будет.

Раз-два. Раз-два. Раз… два…

Раз…

… два.

Как до лагеря дошли — не помню.

Есть не смог. Взял в рот ложку каши, а проглотить не могу. Челюсти свело так, что зубы скрипят. Полез в палатку. Положили меня, как мешок с овсом, укрыли. Тело будто чужое.

Жизнь тоже как будто чужая, а моей никогда и не было. Дом, Зябликово, школа, мать, отец, братишка — все это как сон вспоминается. А наяву только и есть: мяч, мяч, мяч…

Мяч…

9

Голоса.

— Бесполезно… не встанет… надо в лазарет…

— Крепкий парень-то, Алексей Данилыч… дайте ему нашатыря, таблетку какую-нибудь. Ну, если не сейчас, то хотя бы часика через два… каждый человек дорог, сами знаете…

— А коли дорог, так и не гнали бы так, Сергей Вадимович!..

— Мы что? Мы люди маленькие. Есть тренерское задание с самого верха — развивать контратаку по левому флангу всеми возможными силами…

Приоткрываю глаза. Надо мною — Ярыжкин и врач в белом халате поверх телогрейки. Верняя пуговица халата болтается, на нитках еле держится, нависает. Прилепился к этой пуговице взглядом, как будто из колодца по цепи с ее помощью на белый свет поднимаюсь.

— Нет, в лазарет…

В лазарет! Заберите меня, пожалуйста, в лазарет! Положите меня на чистые простыни! Ничего делать не буду, пальцем не шевельну, глаз не подниму. Буду только лежать и лежать, лежать и лежать… Сутки, двое, трое, сколько позволят, сколько не выгонят…

— Вот он уже и оклемался! Алексей Данилыч, голубчик! Укольчик ему, то-се… Хотя бы еще на день поставьте нам защитника на ноги!

Лицо врача приблизилось. Усы, загнутые кончиками вверх. Пахнут воском и аптекой. Доктор, милый доктор, заберите меня отсюда домой, за тридевять земель, в родное Зябликово или в малоярославскую больницу, лишь бы подальше отсюда…

— Как самочувствие, защитник? Встать можешь?

— Могу…

Это я сказал? Не может быть. Зачем я это сказал?

— Ну-ка выпей.

Глотаю из ложки какую-то микстуру. Горькая и в то же время сладкая. Пахнет травами.

— Дай пульс…

Вот вам мой пульс. Ярыжкин снова ноет:

— Алексей Данилыч, ну что, голубчик?..

— Тише, господин тренер, тише. Еще одного жмурика на марше захотели?

— Дорогой мой, ну о чем вы говорите?!

— Тогда сделаем так. В лазарет его класть пока не буду. Но и к игре на сегодняшний день не допускаю. Оставьте часа на четыре в палатке, пусть немного отлежится, а потом своим ходом команду догоняет.

Пробую подняться.

— Погодите, доктор. Я сейчас встану…

— Вот видите, Алексей Данилыч! Он сейчас встанет!

— Не спорить! Лежать…

Вышли. О чем-то поговорили снаружи. Ясно пока только одно — можно спать.

Спать…

Но постойте, я же в игре! Я веду контратаку по левому краю. Огромными прыжками я скачу по лесу… Без меня мяч сдуется и усохнет… Мне нельзя спать. Надо вставать… Я спрячу мяч за пазуху и побегу по ледяному полю. Укроюсь в лесах, проползу под деревьями. Немец меня не догонит. Придет весна, сойдет снег…

Появятся цветы и зеленые листья…

Где это я? В палатке…

Пошарил вокруг руками — лежу один. Как все остальные поднимались — не помню. Помню только врача. Врач разрешил мне спать. А где Антоха? На марше. Зачем же я ребят подвожу? Если я буду здесь лежать, то моя ноша кому-то другому достанется. Не дело это. Надо подниматься.

Переворачиваюсь на живот, встаю на четвереньки. Разворачиваюсь, высовываю голову наружу. Лагеря нет. Стоят три палатки, дымит костерок, у огня несколько человек прислуги чаевничают, кружками гремят.

— Эй, братцы! А где остальные?

— Где-где… Ушли. Вам предписано еще три часа отдыхать, а потом потихоньку двигаться напрямик в Коробец. Там соединение нескольких отрядов будет.

— Я сейчас пойду, догоню своих.

— Э, нет! Так, мил-друг, в игре не делается. Либо сразу надо было идти, либо теперь тренерскому приказу следовать. А ну-ка погоди! Твоя фамилия как будет? Не Прокофьев, случайно?

— Прокофьев.

— Тогда получай письмо. Ночью пришло.

Хватаю конверт. От отца. Рву плотную бумагу.

«Здравствуй, Миша.

За эти несколько дней ты, наверное, сильно изменился. Столько всего тебе пришлось пережить, что теперь ты до известной степени другой человек, в чем-то даже взрослее и опытнее меня. Миша, если бы я мог подумать, что на твою долю выпадут такие испытания, то, поверь мне, ни за что не отпустил бы тебя в игру. Бросить в атаку необученных юнцов, вчерашних зрителей — этого я от наших тренеров никак не ожидал.

Сегодня утром я ездил в Калугу, видел в повторе вашу знаменитую схватку. Видел на экране и тебя, Миша. Что сказать — очень двойственное чувство. Есть и гордость за то, что тысяча необученных деревенских парней, наших с тобой товарищей и земляков, а среди них и ты, мой сын; так вот, вся эта наспех собранная толпа не дрогнула перед опытным противником, сумела пойти в страшную лобовую атаку и отобрать мяч. Но есть и большая тревога — кое-что новое в этой вашей атаке проявилось, чего раньше в игре не было. Ожесточение, ярость, жестокость. Соломон Ярославич, мирный воевода, прекрасный хозяйственник, родной отец почти двухсот тысяч калужан, отдал свою жизнь только лишь за то, чтобы побудить своих защитников к более эффективным действиям. Ты только вдумайся в это! А твой друг Василий! Он руками и ногами бил людей, бил тяжело, беспощадно, по меньшей мере одному немецкому игроку он проломил голову, другому сломал нос, а что уж там внизу, под ногами делалось, вообще страшно подумать. Надо радоваться, что Василий отделался всего лишь желтой картой, в любом другом игровом эпизоде не миновать бы ему красной. Видимо, судьи, не ожидавшие вашей атаки, сами опешили от той жестокости, с которой столкнулись в этом бою. И ты, сын мой, тоже отличился — два или три раза бил немцев, валил их на землю, топтал ногами — для чего? Чтобы отнять мяч? Да, всего лишь отнять мяч, не более того. И вот мяч теперь у нас, а те удары и увечья, которые ты нанес противнику в драке, не изуродовали ли они тебя самого в сто раз сильнее? Я тебя не виню, игра есть игра, у вас была задача, и вы с ней справились блестяще. Вся страна ликует. Сейчас, в снегах и палатках, ты даже не представляешь себе, какое внимание приковано к вашему отряду, как на тысячу ладов обозреватели перекладывают и анализируют ваш бой. А контратака, которую князь Дмитрий вашими руками и ногами сейчас ведет? Тоже необычная по своей безжалостности акция. Вам, наверное, не говорят, но на вашем марше уже пять человек скончались от переутомления. И это всего за два дня. Что же будет дальше? Страшно подумать. Неподготовленных, непривычных к полевым условиям новичков князь загоняет до смерти ради достижения неких игровых, а в конечном итоге своих собственных карьерных интересов. Это очень страшно и в принципе для игры совсем нехарактерно. Игра ведь, собственно, и возникла как некая последняя возможность обуздать те человеческие (или, наоборот, недочеловеческие) инстинкты, которые наделали так много горя прежнему населению земли. Если бы ты знал, чем людям пришлось пожертвовать и в скольком себя ограничить, чтобы в таком искусственном виде сохранить хоть что-то из приобретенного цивилизацией за несколько тысячелетий (да, именно тысячелетий, не удивляйся) пути! Оградить себя от чудовищных, разрушительных последствий техногенного устройства общества! Впрочем, это наш будущий отдельный разговор, и не один, а много бесед, много уроков. Вся твоя жизнь скоро станет уроком сначала для тебя самого, а потом, много позже, уже в качестве наставника и для твоих будущих учеников. Вот только боюсь — не опоздал ли я? Нужно ли тебе это, особенно после этих дней, каждый из которых стоил для тебя целого года? Может быть, ты теперь больше всего опьянен страстью схватки и сладким ядом победы? Я ведь давно придерживаюсь той точки зрения, что возраст посвящения нужно снизить с двадцати одного года до хотя бы восемнадцати, а отдельные элементы посвящения прививать уже с юных лет. А сам вот принятые правила нарушить не решился. Впрочем, и не имел права. Что такое человек в двадцать один год? Более или менее сложившаяся личность. В нашем кругу бывали случаи, когда посвящение становилось для юноши неожиданным тяжким бременем, привыкать к которому приходилось всю оставшуюся жизнь. Ох, ладно. Меня опять уносит в сторону. Миша, у меня к тебе две просьбы. Первая — не теряй в игре себя. Прежде всего ты человек, у тебя есть имя, семья, есть прошлое и будущее. У тебя в жизни есть миссия, гораздо более важная, чем все голы, забитые за двести лет игры. Ты должен себя беречь, я имею в виду не только жизнь и здоровье, но и беречь душу от того, что, как мне показалось, сейчас проникает в игру. Это первое. И второе — сожги, пожалуйста, мое письмо. Кое-что из написанного здесь допускается произносить только устно и только наедине, писать я решился от отчаяния и из страха потерять тебя как ученика и как своего любимого сына.