Министр и смерть

Для нас тоже путь почти закончился. Мы свернули с шоссе и под стук и шуршание веток, скребущихся о крышу автомобиля, затряслись по ухабам лесной дороги. Мимо проплыли белые ворота, пристройки, выкрашенные красной краской, мы еще раз скользнули вниз по последнему неровному съезду и въехали на виллу Бьеркеро — в летнюю резиденцию Министра.

Я считаю ее на редкость безобразной. Министр часто говорит, что подобного дома не сыскать во всей стране, и тут я полностью с ним согласен. Самое первое и незабываемое — две крытые листовым железом некрашеные башни, наполовину просевшие в основном корпусе. Они придают зданию какой-то ущербный вид, который ничуть не скрашивает мешанина из застекленных веранд, черепичных крыш и деревянных резных панелей, разбросанных по всему дому. И все-таки именно с ним, с этим домом, связаны дорогие Министру воспоминания о его босоногом детстве, и потому он наотрез отказывается воспринимать любые критические замечания в адрес дома и отвергает все предложения по его модернизации.

Впрочем, мои эстетические размышления длились недолго: едва Министр нажал на ручной тормоз, как площадка перед домом превратилась во что-то, напоминающее школьный двор во время перемены. Дети, неисчислимое множество детей, запрыгали, закричали и забегали вокруг нас. Моя сестра родила их своему супругу целых четырнадцать, но и это число каждое лето увеличивалось за счет детей, приглашенных в гости — способ размножения в семье Министра, на мой взгляд, совершенно излишний.

— Их так много, — осторожно начал я.

Министр взглянул на кипение ребячьей толпы.

— При тебе нет ничего съестного? Могут вцепиться. Помню, у премьера лежал в кармане пакет тянучек, когда он к ним вышел... Наверное, потом он очень подробно описал здешнюю обстановку на заседании кабинета: приехавший сюда через пару недель Пальме был одет во что-то типа панциря, который, конечно же, по своему обыкновению, разукрасил галунами. Пошли!

— Привет, Вилли! Здравствуй! — загалдели дети и, не останавливаясь перед грубым рукоприкладством, насели на меня. Каждый, насколько хватало сил или роста, здоровался со мной за колено, за бедро или за руку, хватая их не вполне чистыми ладошками или восторженно мутузя кулачками. (Однажды после такой церемонии я целый вечер удалял пилочкой для ногтей остатки двух или, возможно, даже трех жевательных резинок с брюк и пиджака, и все это время рядом стоял малыш и горько плакал, жалуясь, что я испортил его субботнее лакомство. Костюму так и не удалось вернуть прежний вид, и я надеваю его только в дни дежурств по школьной столовой.)

— Осторожнее с Вильхельмом, дети!

Я заметил пробирающуюся ко мне Маргарету с младенцем на руках.

— Осторожнее, кому говорю! Дядя останется у нас на целую неделю! Успеете поздороваться.

Дети согласно тявкнули что-то в ответ и с той же сосредоточенностью и пылом переключились на Министра, процедура приветствия которого никакими правилами не регламентировалась. Через секунду он исчез под ползающими по нему во всех направлениях малышами. Жена с удовлетворением наблюдала за этой картиной.

— Ему полезно подвигаться, он все время сидит в своем министерстве.

Потом, словно сраженная внезапной мыслью, она добавила:

— Конечно, он не привез сыр?

Я тут же успокоил ее на сей счет.

Дети не обошли вниманием и шофера. Маленькая толстушка, по-видимому обознавшись, изо всех сил страстно колотила его по коленке разгоряченными кулачками и кричала: «Папа! Папа!» — что, очевидно, досаждало ему много больше, чем чисто физическое неудобство.

По садовой дорожке мы направились к дому. Тут и там между узловатыми вишневыми деревьями появлялись все новые детские орды, встречавшие нас своими простодушными приветствиями. Но добраться до меня им было сложно. Я шел в толпе, посередине. На лестнице я остановился. Дачный участок полого спускался к берегу, за ним расстилалась ширь и грозная синева залива. За горизонтом неясно проступали контуры материка. Открывающимся отсюда видом все обычно восхищаются, но меня он угнетает. Я, конечно, как положено, притворился, что тоже в восторге от него и даже промямлил: «Сколь волшебный вид!» — но на самом деле просто хотел тем самым выиграть время, чтобы успеть собраться с мыслями: через секунду сестра спросит, в какой из гостевых комнат я предпочел бы остановиться, на верхнем этаже или на нижнем? — и как мне умудриться сказать ей, что я не хотел бы жить ни в одной из комнат и что мое единственное желание сейчас — как можно скорее уехать обратно в город на машине, вести которую будет настоящий шофер?

Верхняя комната для гостей расположена довольно высоко: правда, я затрудняюсь сказать, на каком этаже — на втором или на третьем, — архитектура дома до сих пор преподносит мне сюрпризы... Чтобы попасть в нее, нужно преодолеть подъем по лестнице, а это означает дополнительную нагрузку на сердце и легкие; окна здесь выходят на юг и на запад, и в солнечные дни в комнате душно, как в печи. В нижнюю комнату вход прямо со двора, но окна ее выходят на северную сторону, и здесь холодно и сыро, а деревянные полы настелены на цементное перекрытие, сразу под которым в подвальном помещении ранее находилась прачечная: оттуда вверх поднимается скопившаяся за зиму в фундаменте сырость. Выбирать приходилось из двух зол.

— Где ты будешь ночевать, наверху или внизу? Занимай любую комнату!

Я вздрогнул, как от озноба, немного поколебался и безвольно дал завести себя в ближайшую — ту, что над прачечной. Оказавшись внутри, я чихнул, немного принюхался и явственно распознал запах сырости. Сестра тем временем говорила мне: «Не беспокойся, полы здесь, конечно, вымыты, и вся мебель протерта».

Я смыл с себя дорожную пыль в примитивной ванной, где дети уже успели заменить мыло плоским камешком и использовали гостевое полотенце в целях, о которых я не смел даже догадываться.

Ужин прошел спокойно — настолько спокойно, насколько этого можно ожидать, сидя за столом с десятью детьми (четверо старших отдыхали за границей), с их примерно двадцатью товарищами, кухаркой, прислугой, няньками и двумя закаленными родителями, реагировавшими лишь на самые грубые нарушения столового этикета. Хотя, должен сказать, телячье фрикасе и мороженое были восхитительные, и сквозь общий шум до меня доносился голос сестры Маргареты, хвалившей сыр и доказывавшей, насколько он лучше, чем незамысловатый товар из местной лавки. Слушая ее, Министр хитро подмигивал мне поверх своей салфетки.

Сразу после позднего ужина я уединился у себя в комнате, не забыв прихватить электрокамин. Но, прежде чем погасить свет, прочитал две главы из «Древних народов Вавилона» — книги, которую взял с собой из дома, чтобы коротать с ней долгие летние дни в удобном кресле-качалке. «Возьмите с собой что-нибудь интересное, но не слишком захватывающее», — посоветовал мне лечащий врач, и мой выбор пал на «Древние народы Вавилона».

На следующее утро я решил поменять комнату. Ночь выдалась очень беспокойная. От стен и полов веяло холодом и сыростью, и, несмотря на фланелевую пижаму и одеяло, я замерз до невозможности. К тому же в немногие часы, когда я спал — между тем, как где-то к полуночи утих последний и рано на заре не закричал первый ребенок, — мне приснилось, что я превратился в большого скользкого тюленя, лежащего на мокрой скале у холодного серого моря.

Перед тем как одеться, я докрасна растерся махровым полотенцем. И в результате чуть не получил приступ стенокардии. Так чрезмерное стремление избежать болезни лишь порождает ее.

Когда я убирал постель, вошла сестра Маргарета и спросила, хорошо ли я спал. Я сказал ей правду, что в комнате очень сыро.

— Не может быть, — возразила она, — ты себе это внушаешь! Откуда сырость в такой солнечный теплый день?! Кто ищет сырости, тот ее найдет. Премьер-министр ночевал здесь и не жаловался. Во всяком случае, он не ныл так, как ты. Сходи лучше искупайся! Ты не забудешь прибраться?