Страница 7 из 10
– Не без этого.
И неэстетствующие мужчины одновременно посмотрели в окно на начинающее темнеть небо. Оба думали о Маше Каравай. И им стало не по себе.
Он
Он отпер, почти беззвучно, железную дверь. Втянул носом спертый воздух: настоящая дыра. Надо будет открыть мансардные окна – проветрить. В глубине помещения свалены подрамники. Сложены как попало драпировки. Впрочем, ничего лишнего.
Он сразу бросился к столу, где остались лежать еще с прошлого раза наброски. Иногда, он знал это по собственному опыту, достаточно было чуть-чуть подождать, прояснить картинку в голове – и снова взяться за работу. А бывало – редко, очень редко! – что, дав «отлежаться» эксизу пару дней, он смотрел на него свежим взглядом, и он ему – нравился!
Сегодня был как раз такой уникальный случай. Он одним движением поднял жалюзи на мансардных наклонных окнах – в свое время попросил рабочих начать ремонт именно с них и ими же впоследствии и закончить. Свет, даже слабенький, зимний, лился сверху, будто из трех колодцев. Каждый угол чердака осветился и преобразился, обретя четкость и значительность интерьера, как у малых голландцев. Он встал под один из световых потоков и с жадностью схватил эскизы. Медленно начал перебирать: кисти рук, грудь, поворот головы, движение плеча, шеи. И удовлетворенно хмыкнул: отлично. Просто отлично.
Он потер, разогревая, ладони, достал новый лист, прикнопил к планшету, с удовольствием проведя рукой по еще не тронутой бумаге. Хорошо бы взять тонированную, но и такая, белая, крупнозернистая, подойдет. Вынул потрепанную коробку с сангиной: внутри перекатывались красновато-коричневые мелки.
И стал ждать: напротив в углу зашевелилась гора тряпья, из нее показалась сначала растрепанная голова, а потом – и все остальное.
– Я принес поесть, – сказал он спокойно. Он был уверен, что она уже учуяла запах жареной курицы. – Но сначала поработаем.
– Пожалуйста! – услышал он тихий голос и поморщился. – Отпустите меня! Я скажу, где мои деньги! Я на квартиру себе копила. Они спрятаны…
– Тссс… – прервал он ее нетерпеливо. – Садись. Да не держись ты за одеяло! Здесь тепло. «Даже душно – подумал он. – Пока она ест, открою окна, проветрю».
И скорее почувствовал, чем услышал, как она всхлипывает. Дурища! Черт возьми, как же они ему надоели! Сейчас лицо опухнет, и что с этим делать? Пережидать еще полдня? Он выдохнул и попытался доброжелательно улыбнуться:
– Ну, ты что? Перестань капризничать, девочка. Мы с тобой уже почти закончили. Скоро будешь дома.
Маша
Она вскочила от перезвона будильника, который завела вчера – впервые за несколько месяцев с некоторым удовлетворением. Альбом с репродукциями Энгра шмякнулся на пол.
Мама заглянула в комнату, в фартуке поверх костюма:
– У тебя звонил телефон: ты его оставила в прихожей. Думаю, твой капитан. Но сначала поешь – я сделала гренок. Тебе с сыром или с вареньем?
Маша повела носом и почувствовала, как рот наполняется слюной.
– С вареньем и со сметаной! – крикнула она вслед убежавшей на кухню переворачивать гренки матери. И поскакала в ванную.
Маша ела гренки, обмакнув их, как в детстве, в божественный в своей простоте соус: варенье и сметана. Пятьдесят на пятьдесят. Мать сидела напротив молча, по-деревенски подперев подбородок рукой, и с нежностью смотрела на дочь.
Та на минуту оторвалась от гренок:
– А ты что, есть не будешь?
Наталья вдруг встала, быстро погладила ее по голове и сразу же отвернулась к плите. Маша нахмурилась и замерла с гренкой на весу: мамина спина была весьма многозначительной.
– Значит, Энгр? – вдруг спросила Наталья, не поворачиваясь к дочери. Маша усмехнулась, чуть расслабилась и сунула гренку в рот: мама держит руку на пульсе.
– Он самый. Тебе нравится неоклассицизм? – она удачно, как ей показалось, перевела разговор от маньяков в русло высокого искусства.
– Не знаю, – мать поставила на стол новую порцию гренок. – Хороший портретист.
– Может быть, – Маша одним глотком допила кофе. – Но скучный он какой-то. Академичный. И с пропорциями проблемы…
Она замолчала, взглянула на мать: та ждала продолжения про убийства. Про убийства Маша говорить не хотела: нечего маме про них слушать. И тут, к счастью, зазвонил мобильник в прихожей. «Андрей!» – подумала Маша и мимолетно улыбнулась – повезло. Ей опять удалось ускользнуть от серьезной темы.
Но это был не Андрей – на экране высвечивался незнакомый городской номер.
– Доброе утро! – услышала она мужской голос и с удивлением узнала Комаровского.
– Доброе, Лев Александрович.
– Прошу прощения за столь ранний звонок, но вы сами попросили беспокоить вас в любое время, и…
– Вы совершенно правильно сделали. Что-нибудь случилось?
– Ммм… – на другом конце провода замдиректора Пушкинского музея пребывал в явной растерянности. – В некотором роде. Думаю, вам лучше подъехать самой.
Маша быстро завязала волосы в хвост, мельком взглянув на себя в зеркало в прихожей, и крикнула в сторону кухни:
– Мам, я в Пушкинский музей. Это срочно.
«Пушкинский музей звучит нестрашно», – думала она, закрывая за собой дверь. У мамы сегодня будет приподнятое настроение: ее дочка в кои-то веки окажется в кругу достойных людей. Искусствоведов, а не маньяков.
Но в лифте все равно набрала телефон Андрея: искусствоведы – это, конечно, отлично, но один маньяковед ей точно понадобится. Да и без маньяков ей очень хотелось его увидеть.
И еще – что-то подсказывало, что разговор с Комаровским выйдет серьезный, и хорошо бы, чтобы Андрей при нем присутствовал.
Андрей
Они сидели напротив Комаровского, и Андрей держал Машину руку под столом. Замдиректора все равно ничего не заметил – так был расстроен, а им с Машей – приятно.
– Лев Александрович, я так и не поняла. Получается, эскизы – подлинные? – переспросила Маша, потому что объяснение Комаровского звучало слишком витиевато.
– В том-то и дело, что да! То есть я вчера, конечно, был уверен, что это просто удачная копия на бумаге эпохи. Но анализ дал положительный результат! Это невероятно! Немыслимо! – Рука, держащая на отлете золотую оправу очков, чуть дрожала.
«Старик и правда очень взволнован», – подумалось Андрею.
– Эскиз подлинный, и мы даже знаем, к какой картине!
– «Турецкие бани»? – тихо спросила Маша, и Андрей бросил на нее вопросительный взгляд.
– Вы разбираетесь в живописи? – Комаровский, в свою очередь, вперил в Машу близорукий взгляд.
– Ну, для того чтобы знать «Турецкие бани», вовсе не обязательно разбираться в живописи, – светски ответила Маша и чуть пошевелила пальцами в Андреевой руке. «Нет, ну какова нахалка!»
– Это верно, – почти успокоился Комаровский. – Картина знаменитейшая.
Ну конечно, иронично поднял бровь Андрей. Вы уж тут побеседуйте меж собой, меж культурными людьми, а я пока выйду – покурю.
– Можно сказать – эквивалент «Джоконды» во французской живописи, хотя я бы, конечно, Энгра с Леонардо не сравнивал, – продолжал Комаровский, а Андрей чуть-чуть приободрился: про «Джоконду» он слыхал-таки кое-что краем уха.
– И что же вас смущает? – Маша нахмурилась. – Думаете, при экспертизе была допущена ошибка?
– Исключено, – отрезал Комаровский. – Смущает же меня следующее: все подлинники набросков к «Турецким баням» должны храниться во Франции. А именно – в городке Монтобане, на родине художника. А не лежать, прости господи, рядом с трупами неизвестных девиц!
– Это международный скандал! – возбужденно говорил Андрей Маше, спускаясь бегом по лестнице. – У Анютина будет инфаркт! А у меня – головомойка! – Он кинул взгляд на ее сосредоточенный профиль: – Ты о чем думаешь?
– Я думаю о том, как это в принципе возможно, – тихо зашептала ему Маша, потому что по лестнице уже поднимались любители прекрасного: москвичи и гости столицы. – Это же обожаемый французами Энгр! Они его как зеницу ока…