Портрет мертвой натурщицы

Стены выкрашены банальной масляной краской, но на одной фламандский гобелен, рядом – темный массивный шкаф в резьбе, века XV, и в нем тесно, одна к одной выстроились книги и альбомы по искусству. А в глубине комнаты стоит еще один стол, круглый, и тоже заваленный книгами.

«Интересно, каково это, – думала Маша, – проводить большую часть своего времени в одном из лучших музеев страны. Доме, более родном, чем собственный? И что там, в квартире замдиректора: подражание музейным стенам или полный аскетизм, дающий отдых глазам, уставшим от шедевров?»

– Не знаю, не знаю. Странная история. – Комаровский наконец отодвинул листы с набросками. – Бумага явно датируется эпохой, когда жил художник. Но в конце концов Доминик Энгр – это вам не Пупкин. Все его работы известны наперечет.

– А точнее? – Маша подалась вперед. – В России?

– Точнее? Пожалуйста. У нас имеются только три картины Энгра. Одна здесь, в Пушкинском музее. Одна у частного московского коллекционера и третья – в Петербурге, в Государственном Эрмитаже.

– И имя Энгра не всплывало в последнее время в связи с чем-нибудь… – Маша замялась.

– Криминальным? Да помилуйте, барышня. Я же вам только что объяснил. Есть три живописные работы. Две из них в крупнейших музеях страны. Если бы что-то случилось с третьей, я бы узнал, да и ваши коллеги…

Маша кивнула и поднялась со стула:

– И все-таки я бы попросила вас сделать экспертизу набросков.

Комаровский тоже встал, протянул прохладную длинную ладонь:

– Ну что ж, если следственные органы настаивают…

Маша виновато улыбнулась:

– Боюсь, что настаивают. И спасибо за потраченное на меня время.

– Не стоит, – Комаровский снял очки, положил их сверху на эскизы. – Я позвоню вам, как только что-то выясню.

Он

Поначалу отец стеснялся водить женщин. Он мог бы снять квартиру – это и в те времена было возможно. Но квартира – уже след, кто-то мог увидеть, или девица могла осесть в ней и отказаться уходить. Получилось бы неудобно. А неудобства академик не терпел. Поэтому некоторое время он тискал своих аспиранток в гараже. Заезжал вечером во двор, прямо в жестяной облупленный домик напротив собственных квартирных окон. Закрывал дверь изнутри, садился на сиденье рядом с молодой аспиранточкой и – прогуливался ухоженными пальцами по позвонкам на тонкой спинке, как по клапанам саксофона. Доходя и нажимая, как на кнопку, на рудимент хвостика – крепкий копчик, – поддевал резинку трусиков. И далее – раздвигая нежные маленькие ягодицы, почти помещающиеся в жадную ладонь. И, дав студенточке или аспирантке поерзать чуть-чуть на внушительной академической длани, крался хищными пальцами дальше во влажную щель, пока девица не начинала ерзать, приподниматься на ладони, откидывать голову и жалобно постанывать. Тогда он под разочарованный скулеж один за одним вынимал мокрые пальцы, поднимаясь ими обратно по позвоночнику и оставляя на нем остро пахнущий след, обтирал их окончательно об юный, налитый кровью приоткрытый рот и – целовал на прощание. Разворачивал требовательно всей пятерней к себе неумело накрашенное лицо: и сначала сцеловывал кисло-соленый отпечаток собственных пальцев, а потом грубо, не снимая липкой пятерни, залезал огромным, в белом налете заядлого курильщика языком прямо под розовое небо.

Сын однажды вечером имел «счастье» наблюдать за этим действом. Роковое пересечение случайных координат: невынесенного помойного ведра («Сынок, сходи выброси мусор, пока папа не пришел с ученого совета!») и незакрытой двери гаража. Что он там мог видеть через щель, когда бо́льшая часть действа не поддавалась обзору? Однако ж… Освещенное сверху лампочкой запрокинутое лицо в машине, прикрытые в экстазе глаза, оскаленные в гримасе зубы. Темный профиль отца, наблюдающего с опущенными веками за эффектом, производимым собственными пальцами. Джазист. Виртуоз.

Мальчик помчался домой, пустое пластмассовое ведро больно било по ногам.

– Что случилось? – спросила мама, когда он, задыхаясь, появился на пороге квартиры. Он весь дрожал. Бросил ведро и убежал в свою комнату. Мать пожала плечами: ей было не до него. Возвращался муж, и к его приходу все должно быть идеально: суп – в супнице, свежий бородинский хлеб – в плетеной хлебнице, масло – вологодское – в миниатюрной масленке в виде коровки (Кузнецовский фарфор, XIX век). Ну и водочка, конечно, из простой, но правильной граненой рюмочки – но это уже прямо перед тем как сесть за стол. Отец пришел получасом позже, и мальчик следил за ним из-за двери: вот он, как обычно, дважды вымыл руки, будто хирург перед операцией. А мама подала свежее полотенце. Вот сел за стол, опрокинул рюмку, крякнул и стал степенно есть. Мальчику подумалось, что то страшное в гараже ему почудилось. Тот ужасный оскал, и темный профиль, и эти звуки, стоны, хрипы. Сдавленные, низкие, будто им тесно в юном теле. Дикие. Он сглотнул. Все было неправдой. И он решил это забыть.

Но отец не дал ему такой возможности. Не прошло и полугода, как сын увидел ту девку в ванной. Почему отец на этот раз привел ее домой? Может быть, потому, что не опасался возвращения матери – та уехала ухаживать за сестрой, – а школьного расписания сына он так и не выучил. Мальчик пришел домой, бросил портфель под вешалку и, снимая обувь, вдруг замер: он услышал какой-то звук и сразу узнал тот самый – протяжный, нечеловеческий. Он постоял на месте, раздумывая, что же все-таки ему делать? Уйти обратно в ранние зимние сумерки? Будь тогда лето, он бы так и сделал. Но дорога от школы занимала добрых полчаса, и он изрядно промерз. И дома к тому же пахло так по-родному маминым запахом и – котлетами. Стон, идущий из ванной, на этом фоне был еще более пугающ. Мальчик сглотнул и пошел, как зомби, на звук в конце коридора. Чем ближе он подходил, тем больше звук разлагался на составляющие: кроме стона и хрипа, слышались плеск, шпоканье, урчанье. И шипение. Мальчик вдруг остановился. Однажды, когда он жил у бабки на даче, его остановила на дороге юродивая: старуха, обитавшая при разрушенной колокольне в деревне. Она схватила его за руку темной от грязи и вечного загара ладонью и стала говорить об одержимости дьяволом: «Он входит в человеков, и они превращаются в зверев, гадов, аспидов…»

– А-а-а! – донеслось протяжное из ванной, и мальчик, как зачарованный, пошел вперед, туда, откуда шел жуткий крик. Он был готов увидеть осклизлую чешую, страшный острый хвост и нечеловеческие глаза с вертикальными желтыми зрачками. И когда открыл дверь, невольно зажмурился от ужаса.

Между тем в ванне вздымалось в пенной воде нежное перламутровое тело папиной любовницы. Сам отец сидел рядом в совсем мокром халате и глядел на свою Афродиту с явным удовлетворением. Академик был брезглив и отвергал – если не у себя, то уж точно у своих женщин – любые признаки старения. Никаких вросших ногтей, обезображенных годами на каблуках ступней, опустошенных кормлением молочных желез, вылезших на поверхность вен, свойственных его сверстницам. Только гладкая упругая кожа, запах молодого тела, яркий, не потраченный временем, цвет волос и глаз. И та, что в тот вечер лежала в его ванне, была прекрасна: маленькая задорно торчавшая грудь, впалый живот, розовые пятки.

Академик был бы очень удивлен, если бы узнал, как видит осчастливленную его вниманием студенточку его восьмилетний сын, застывший в проеме двери. То, что лежало в ванне, вовсе не казалось ребенку красивым.

Более того, оно вообще не казалось ему человеком.

Маша

Маша вышла из музея и задумалась: ей уже хотелось домой… Она устала с непривычки. Но Андрей сказал, что Хмельченко сегодня заедет на опечатанную квартиру первой жертвы – некой Алины Исачук, и Маша понимала: это ее единственный шанс взглянуть на место обнаружения трупа. Она ничего не сможет там найти – тут и к гадалке не ходи. Но зато составит свое мнение о жившей там девушке. И, с трудом переставляя ноги, она спустилась в метро.