Страница 73 из 82
Волевым усилием Олле смирил ее первый порыв — кинуться на пришельца — и присел на корточки. Глаза в глаза. Он заговорил спокойно, монотонно, чувствуя, как каменеют мышцы лица и рук, воспринимая сопротивление хищника вторжению чужой воли.
— Ты меня знаешь, ты меня видела раньше. Я принес тебе еще одного детеныша, черного и зубастого. Ты дашь ему свое молоко, а я буду кормить тебя и беречь твоих тигрят...
Работать с кошачьими всегда было трудно, а детная тигрица, живущая во власти инстинкта материнства, вообще была неподходящим для таких опытов объектом. Через несколько трудных минут Олле поднял тяжелые руки, накрыл ладонями глаза тигрицы и вздрогнул от ощущения возникшего контакта. Это мгновение пришло само. Олле уловил его по тому, как непроизвольно расслабились мышцы его и зверя. Он вытер пот со лба и встал. Тигрица лежала с закрытыми глазами, уронив голову на мягкие и такие нестрашные теперь лапы.
Олле ухватил тигрят за шивороты, вынес шипящих на свет и посадил в корыто. В теплой воде детеныши успокоились. Олле вымыл их, выжал в корыто воду с лап и толстых у основания хвостов, обтер вафельным полотенцем, уложил возле матери и в той же воде тщательно искупал щенка. Когда тигрица проснулась, новый детеныш уже присосался к ней, знакомо надавливая на живот то одной, то другой лапой. Тигрица обнюхала его, — пахнет по-родному. Ну, а рубашечка другого цвета, так какое это имеет значение? Ткнув носом, она перевернула на спину нового ребенка и облизала тугое щенячье брюшко. Олле передохнул и рассмеялся. Гром будет жить.
В этой операции Олле выделял три момента.
— Покажите мне свору в сто голов, и если в ней есть искусственник — я обнаружу его. Мог ли я допустить, чтобы мой пес всю жизнь носил на морде печать искусственника? Не мог. Далее. Десятки раз я читал, как собака выкармливала осиротевших львят, тигрят и даже поросят. Я не против свиней, у меня есть знакомый бородавочник, и его нельзя не уважать. Подложив щенка тигрице, я только восстановил справедливость. И третье — экзотика. Согласитесь, иметь пса, вскормленного тигрицей, — это пикантно. Впрочем... — здесь обычно Олле надолго задумывался. — У Грома о тех днях более приятные воспоминания, чем у меня...
Привезенных с собой газельих потрохов хватило бы надолго, но на четвертые сутки, попив из ручья, тигрица так долго желтым взглядом смотрела на коня, что Олле понял: с газельими потрохами покончено, нормальный хищник консервами жить не будет. Олле отложил в сторону учебник кинологии, поднес к нежному носу тигрицы каменный кулак и молвил:
— Не испытывай судьбу, поняла?
Обнюхав кулак, хищница скрылась в густой траве в распадке, и ее не было целый день. А вскоре из грота вылез щенок и захныкал, требуя еды. За ним появились тигрячьи дети. Все трое жались к ногам, суетились и лезли в костер, на котором Олле стал спешно готовить приварок — жуткую смесь из крошеных потрохов и сгущенного молока. Поев теплое варево, детеныши тут же у корыта заснули. Олле промокнул им морды, отнес на место и заварил новую порцию, чтобы снова кормить голодных, когда проснутся.
И начались веселые деньки. Олле жил в постоянных заботах. Тигрица уходила и приходила, когда хотела. На него внимания не обращала, не позволяла чесать за ухом, угощением пренебрегала. Не то чтобы дареный кусок ей в горло не лез, ведь ела же в первые дни, но, видимо, предпочитала свежатину, благо дичь вокруг кишмя кишела.
Хищница избегала появляться на глаза, оберегая себя от постороннего вторжения. Логово уже не казалось ей безопасным рядом с чужим становищем, и только детеныши побуждали ее возвращаться. Ночами она часто бродила неподалеку. Олле ощущал ее биополе, и трудно было удерживать ее на расстоянии. Ломку же инстинктов он считал недопустимой и неэтичной. Конь нервничал, плохо понимая действия хозяина, сам Олле спал в полглаза и изрядно отощал.
Так было до того дня, пока Гром, поев из корыта, больше не вернулся в грот. Грудной период кончился. Святые дриады! Он свернул свое барахло, и они ушли, не попрощавшись. Отшельник принял их с радостью, но на второй день стал скучным: все пригодное для жевания жевалось, для разрывания — разрывалось. И тогда Олле построил шалаш на берегу озера под древней акацией.
Ему сразу стало гораздо легче. Щенок рос на приволье. Любил гонять по берегу коня, хватая его за хвост и гриву, а так как еще не умел соразмерять в игре силы, то иногда кусался больно. Тогда конь брал его зубами за шкурку и бросал в воду. Подвывая и захлебываясь, щенок выбирался на берег, бежал к Олле, жаловался на коня и бывал утешен котелком молока с ржаными сухарями.
Генетические изменения первые три месяца были слабо выражены; разве что небывалый аппетит да темпы роста, коим дивились и Олле, и Отшельник — частый гость в шалаше. За это время Гром достиг размеров взрослого дога и продолжал расти. А потом как-то сразу живот его впал, и он вроде как в одночасье обволосател, покрывшись черной, в завитках, шерстью. Щенок превратился в пса-подростка. Теперь он больше времени проводил в игре с Олле. Он забирался в чащу, где мягкий мох делал неслышными шаги, а кусты давали укрытие, и ждал, чтобы Олле — Старший — нашел его. Старший находил. По сопению, слышному, когда пес старался затаить дыхание, по блеску глаз, которые следили из черноты, по дрожанию листвы, ибо хвост, хоть откуси, не мог не шевелиться.
Потом прятался Старший, и пес скачками метался по лесу, путаясь в следах. Вот он, след, был — и нет его. Исчез. Совсем. Гром взлаивал, а из чащи, уже незнакомой и грозной, кто-то крался к нему. А тут еще паутина налипала на ноздри, и жужжал, крутился возле уха шершень, и хватали за бока колючки. Жутко в лесу без Старшего. Но вот сверху доносится его смех — и над головой пролетает, держась за лиану, Олле. Пес запоминает урок: нюхай не только землю, нюхай воздух. И хотя шарахаются от него, уступают дорогу все встречные, чуя всосанный с молоком тигриный запах, но еще не скоро Гром станет хозяином в саванне и джунглях.
В саванне, куда ушли они вдвоем, оставив коня на попечение Отшельника, было жарко. К тому же Олле бежал, презрев расстояния, и исчезал порой в знойном мареве, и приходилось его догонять, высунув язык.
Старший не знает усталости, он самый выносливый...
Окольцовывая в саванне страусов, Олле надевал на левую руку десяток звенящих браслетов, велел псу лежать и смотреть. Старший двигался малым ходом в открытую, а страусы спокойно поглядывали на него свысока, ковыряясь в песке. Ход кольцевания Олле комментировал так:
— Птица высокомерная. Уверена в своей быстроногости. Полагает, что всегда сбежать успеет. Еще бы, семьдесят километров в, час, почти двадцать метров в секунду! Куда там прочим двуногим — это она так обо мне думает. И тут я кидаюсь с места. Маленькая суматоха, заминка, птица — от меня, но я уже — за ногу и за вторую. Секунда — кольцо защелкнуто. Рывок в сторону, а то пнет... Вообще, скажу вам, если бы страус умел пинаться с разбегу, весь ход эволюции мог бы стать иным. К счастью — не умеет...
Старший самый быстрый, от него не убежишь, за ним не угонишься...
Однажды Гром, насмотревшись, как это делается, вылез из-за невысокого бархана и фланирующей походкой направился к одинокому страусу. До лихого прыжка пара мгновений, но тут страус шагнул навстречу, пнул пса в бок, клюнул в лоб. Пес скорчился на песке, а страус — налево кругом — ушел, самоуверенно подрагивая перьями.
На визг прибежал Олле. Он сорвал с куста лист, поплевал на него и пришлепнул на лоб. Голове стало легче. Он отнес пса в палатку и дал воды. Еще полегчало. Положил Грома на здоровый бок и долго гладил ушибленный, приговаривая:
— Дите малое, неразумное...
Стало совсем хорошо. Так бы лежать и лежать...
Олле испугался. Он смотрел в замутненные болью щенячьи глаза и винил себя за недосмотр. Удар был страшен. Олле осторожно трогал отеки, принимая боль на себя. Он умел это делать. Если очень захочешь, можно уменьшить чужую боль, разделив ее.