Страница 20 из 72
— Пока мы тут возились, коллекция Желоховцева тоже пропала. — Костя устало и расслабленно опустился на кушетку.
— Откуда знаешь? — спросил Андрей.
— Няня его сказала.
— Франциска Андреевна, — обрадовалась Лера. — Как она?
В другое время Косте был бы приятен этот интерес — Франциска Андреевна составляла часть их с Лерой прошлого. Но сейчас не до того было.
— Я почти уверен, — зло проговорил он, — что твои экспонаты и коллекция Желоховцева находятся в одних руках. И этот Федоров вызывает у меня сильные подозрения. Уж слишком он старается! Вот, — драхма шахиншаха Балаша легла на стол. — Это монета Григория Анемподистовича. Совершенно случайно я взял ее у человека, которому она досталась от Федорова… Ты знаешь его адрес?
— По Вознесенской четвертый дом от тюремного сада, — сказала Лера. — На левой стороне. Но он обещал завтра после обеда прийти в музей.
— Ты бы, Константин, осторожнее по городу разгуливал, — вмешался Андрей. — Твои приметы розданы патрулям на вокзале.
— Уже знаю. Меня только что пытались арестовать.
— Ты хоть усы сбрей!
— Много чести будет. — Костя взглянул на Леру: как она воспримет это заявление.
— Дурак, — сказала Лера. — Видали такого дурака?
Теперь сбривать усы вовсе было невозможно, хотя еще полчаса назад, петляя по улицам, он думал об этом.
— Кто тебя мог выдать? — спросил Андрей.
— Или Желоховцев — он заявил в комендатуру о похищении коллекции, или Якубов.
— Это еще кто такой?
— Студент. Мы учились вместе. Два дня назад я видел его в ресторане Миллера. Он был там с каким-то капитаном… Да, фамилия этого капитана — Калугин. Во всяком случае, так его назвал мой сосед по столику.
— Ага, капитан Калугин из городской комендатуры. — Андрей внезапно повернулся к Лере. — Пока суть да дело, у меня к вам просьба!
Лера поправила волосы:
— Слушаю.
Она всегда поправляла волосы, когда к ней обращались.
— Буду говорить начистоту… Калугин готовит людей, которые останутся в городе после ухода белых. Мне поручено их выявить. В эти дни они получают последние инструкции. По нашим сведениям — откуда они у меня, вам, думаю, безразлично, — будущие агенты не появляются в комендатуре. Все встречи проходят у Миллера, где Калугин снимает номер. Или в самом номере, или в ресторане.
Костя забеспокоился:
— При чем тут Лера?
— Сейчас объясню. Наши ребята будут слишком выделяться среди тамошней публики. А одному мне идти не хотелось бы.
— Вы отводите мне роль ресторанной дивы, — догадалась Лера.
— По вечерам над ресторанами весенний воздух дик и глух. Не поднимая глаз, Костя крутил на столе монету. — Все это чепуха! У Миллера живут десятки людей. Для того, чтобы узнать, куда идет тот или иной посетитель, тебе нужно поставить топчан перед дверью этого Калугина.
Андрей улыбнулся:
— У Миллера снимают номера почти исключительно офицеры. Из штатских только редактор «Освобождения России» Мурашов, профессор Богаевский и еще два-три человека. Всех их я знаю в лицо. Они люди семейные, и в номера к ним никто не ходит. А у офицеров практически нет знакомств среди населения. Их навещают только девицы…
— Твое знание жизни просто удивительно, — сказал Костя.
— Вход в номера с улицы достаточно легко взять под контроль, — спокойно продолжал Андрей. — Но сложность в том, что есть и другой вход, через ресторан.
Костя ладонью придавил монету:
— А все-таки где гарантия, что посетитель направляется именно к Калугину? Не к Богаевскому, не к Мурашову!
— Гарантии, естественно, нет. Проверять придется каждого. Я поставлю у входа своих ребят и буду сообщать им обо всех подозреваемых. А они проследят адреса, после выяснят фамилии, ну и так далее. Громоздко, я понимаю. Но больше делать нечего. Проверить всех посетителей ресторана мы не можем.
— Но нельзя же там сидеть с утра и до вечера! — усомнился Костя.
— Зачем? Утром Калугин уходит и возвращается часам к семи. Достаточно прийти около этого времени. А для наблюдения за входом с улицы мы сняли комнату в доме напротив.
— Но Якубов с Калугиным были у Миллера в шесть часов!
— Хорошо, отодвинем этот срок еще на час. — Теперь Андрей обращался только к Лере: — Буду ждать вас сегодня в начале восьмого. Сам я приду раньше и выберу столик.
Лера задумалась:
— У меня, пожалуй, платья подходящего нет…
— А то зеленое, с рюшами? — напомнил Костя.
Хотя вся эта затея ему и не нравилась, он считал своим долгом быть беспристрастным.
— Понимаешь, — сказала Лера, когда он вышел проводить ее до ворот, — ты, главное, не нервничай. Мне кажется, нужно притвориться перед кем-то — перед судьбой, что ли, или перед богом, будто мои экспонаты тебя уже не занимают. Другое начать делать. И тогда что-нибудь непременно обнаружится. Само собой. Как у тебя с этой монетой… Я путаюсь, да?
— Все понятно. Но ты все-таки дай мне ключ от музея. Завтра подожду там Федорова.
Лера порылась в сумочке, достала ключ:
— Открывать вправо, на два оборота.
Костя хотел взять ключ, но она не сразу его отпустила, и их пальцы на мгновение соприкоснулись. Ключ был теплый, а пальцы у Леры совсем холодные — словно после умывания.
«Если бы мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как улейные пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины, подобно пчелам-работницам, считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей и никто не думал бы протестовать против этого. Тем не менее пчела (или всякое другое общежительное животное) имела бы в приведенном случае понятие о добре и зле, или совесть…»
Одолев эту цитату из Дарвина, написанную, как и весь дневник Свечникова, стремительным и неразборчивым левонаклонным почерком, Рысин отхлебнул из ковшика глоток огуречного рассола.
Подумал: «Слава богу, что мы не пчелы!»
После вчерашних именин голова у него болела невыносимо.
Первым делом Рысин заглянул в самый конец дневника, надеясь отыскать там хоть что-нибудь, проливающее свет на обстоятельства смерти его автора. Однако последняя запись, помеченная 12-м июня, была такой:
«Желоховцев как подлинный ученый любит все живое, острое, пряное, все, что питает и стремит силу ума. Афоризм, сразу западающий в память, меткое сравнение, соленое, но точное словцо — все находит у него отзвук. Вчера Якубов принес с вокзальной площади пирожков. Григорий Анемподистович надкусил один и сморщился: «А пирожки-то…» Закончил фразу крепким словцом и счастливо засмеялся — точнее не скажешь!»
Восторг Свечникова по такому поводу Рысину был непонятен. Ну, выругался профессор… Велика важность.
Он проглядел еще несколько записей в конце дневника, посвященных теории Желоховцева о типизации вогульских могильников, а потом начал читать все подряд, с первой страницы. Чтение было не из легких. Цитаты перемежались собственными размышлениями Свечникова на отвлеченные либо исторические темы и письмами его к какой-то Наташе в Кунгур. Впрочем, письма эти, аккуратно переписанные в дневник, также изобиловали цитатами из мыслителей всех времен и народов. Высказывание Дарвина о пчелах, например, должно было объяснить Наташе понятие относительности человеческой морали на доступном ей материале — она, как понял Рысин, служила секретарем в кунгурском обществе пчеловодства.
Свои житейские впечатления Свечников записывал редко. Первой записью такого рода после прихода белых была следующая:
«Сегодня в университете, как и в прочих казенных зданиях города, проходили водосвятные молебны. Освящали стены, оскверненные пребыванием в них большевиков. Это какой-то шаманизм, недостойный людей двадцатого века. Священник кропил аудитории с таким величественным видом, как будто от этой процедуры зависит судьба цивилизации. Уловив минуту, я взглянул на Желоховцева и обрадовался: губы его кривила ироническая усмешка. Не вполне, правда, открытая, но достаточно очевидная для тех, кто дал бы себе труд в ней разобраться…»