Страница 9 из 84
Ладно, сперва Михеич на господских гнедых верст триста пропер. Распрощались с Михеичем, может, в жизни уж больше не свидеться, дальше с ямскими поехали. А с ямскими — беда. Хоть имелись деньжонки у дяди, не обидел Демидов, но на станциях первым дорогу — степенным, высоким чинам и воинству, жди простолюдин, тут деньги не в счет.
Перед Пермью засели совсем. Все дороги под снегом. Ранний рыхлый снежок, как пошел с покрова, будто из прорвы валит. Оно вроде и на руку путешественнику, да зимники пока не укатаны. Люду скопилось в ямской! И решили Егор с Артамоном пешим ходом добраться до города. Тридцать верст прямиком — эка невидаль. Самокат вот мешает, да куда его? Кабы лето — седлай, а теперь вот кати, как конька малолетнего, рядом, хоть котомки везет, жрать не просит, и то…
В Пермь пришли как раз к обеду в доме старинного знакомого, дальнего Егорова сродственника Самойлы Абрамова. Подоспели. Угощали хозяева гостей свекольным супом из зайца, капустными и грибными пельменями. Извлек Самойла и штоф старокиевской, но сам не пил. Егор Григорьевич тоже грешить не стал. И Артамон отказался вначале. А потом со старухой Абрамовой с удовольствием по паре зеленых стаканчиков дернули. Веселее беседа пошла. Повествовали более гости: Артамон взахлеб, Егор, оттаивая после чая, урывками и подсказками — о царе, о Демидове, о Москве да о чудной люминации.
— Трудился я, Самунька, не зря, — собирая в ладонь крошки, проговорил Егор, — весь век о воле мечтал, бумага в контору прийти должна, не ведаю, дождусь ли.
— Да ведь зело крепок ты, Егорша, что бога гневить.
— Не то, Самунь, не то, хезнуть стал, кузнечная копоть на душу налипла… Сам не дождусь, родня возрадуется, наследником Артемона оставлю, кузенку расширим… Жалко, ветер в башке у него гуляет, а ведь чертежи сочинять умеет, бабы да винцо на уме, на моду стал падок, может, своим домом заживет…
— Что ж, — хлопнул ладонью по колену Самойла, — на Урале в невестах никогда нужды не было, главно, чтоб справная баба была, помощница мужика, да робят рожала. Да ведь и вспомни-ко нашу-то молодость, Егорша…
— Было, было, прости господи… На руки Артамоновы больше надеюсь… Да и за сына он мне, без него, можа, и дрожки к коронации не поспели б. А самокат-то евоный видал?
— Видал, как не видать! Мою-то трехколесницу не запамятовал? Обскакали вы меня, быстродумы, самокат-то Артамонов, думаю, вещь первейшая в мире.
— Пойдем-ко, молодец, к свету, я тебе погадаю, — достала старуха картишки, — сущую правду скажу…
Бледен стал Артамон. Разговора не слышал. Вызнал он у хозяйки про волковский дом. Оказалось, уж свадьба-то сыграна.
— Для дамы, для дому, для сердца…
Легла солнцевласая Анюта, как и прежде, на грудь своего короля, слева выпала пиковая семерка, невеселая, справа хлопоты сулил трефовый валет.
— Чем путешествие кончится, чем сердце успокоится…
Под шумок вышел во двор Артамон, на ходу кушаком подпоясался, на самокате на улицу выкатил. Губы кусал, еле слезы удерживал. Эх же, Аннушка… эх, Анюта-душа! Не сумела супротив родительского благословения восстать. Да известное дело — богатство. Хотя, старуха говорит, не шибко расщедрился Волков, выделил сына из дому, отдельно молодые живут… А мне-то, Анюта Петровна, воля идет!.. Воля идет, да на сердце скребет, без любви-то твоей и волюшка сладка ли будет?
Дом стоял над рекой.
А умысел у Артамона простой: хоть одним глазком Анюту увидеть. Увязалась за ним ребятня, собаки затявкали. Не успел он до Волковых домчать, издали видит: из калитки прямехонько к речке Анюта спускается. Шубейка с бобровой опушкой, из-под пухового плата — золотые Анютины волосы, будто даже теплее стало вдруг. Коромыселко зеленое, сосновые ведра янтарные…
Убыстрил Артамон самокат, вмиг свалился, к радости ребячьей. Обод скользит… Вновь вскочил. Надо будет шипы понаделать либо пенькою колесы опутать… Не успел Артамон удержаться, вниз по скату загрохотал. Добро бы по снегу, а то по камням, запорошенным снегом…
Видать, шибко зашибся, не сразу и понял, что стряслось. Близко-близко Анюта склонилась. Все милует его, милует и плачет. Голову Артамона на колени положила, сама на снегу сидит. Рядом ведра сосновые, а водица-то уж ледком подернулась.
— Помнишь, Анюта, на бочке?..
— Как не помнить… Катились вдвоем, и цветы, и облака…
Разбирала Анна Петровна Волкова мокрые от снега кудри дружка своего, целовала его, ненаглядного.
— Как же будем с тобой, разве можно нам врозь?
— Обрученная я, Артамон… Оглянись.
Он глаза перевел. На бугру стояли мужики. Враз вскочил. На Анюту взглянул. А она ему в руки коромыселко сует. Впереди мужиков, хоть прежде не видел, понял: Волков сам в пимах расписанных, рядом — старший братан. Кол в руках и топор.
Коромысло Анюта сует…
Князь Петр, довольный тем, что еще одним, хоть и малым, делом угодил императору и вдовствующей царице, игриво подергивая крупной головой и пританцовывая, легко скользил полными, в новейших иссиня-белых лосинах ногами по золотистому инкрустированному паркету своего кабинета и, даже почти напевая (таково уж было его настроение и ощущение нежаркого, нежного петербургского утра), обращаясь к домашнему секретарю своему, а вернее сказать, письмоводителю Вонифатию — наградил же бог имечком, — и глядя куда-то в окно, где темно-зеленые липовые кущи звали под сень свою посидеть, помечтать, прогуляться с фрейлиной Васильчиковой, склониться к ее прозрачному розовому ушку и… блажен, подобится богам, с тобой сидящих в разговорах, сладчайшим внемлющий устам, улыбке нежной в страстных взорах… ну и так далее… м-да, так вот, напевая и пританцовывая, проговорил министр юстиции его светлость князь Петр Васильевич Лопухин упомянутому уже Вонифатию:
— Воник, или… не дуйся, дуся, как тебя лучше сегодня — Фантик? Фантик, приготовь перья, отправим нынче полдюжины писем… и первое, пожалуй, в Берг-коллегию… да министру финансов графу Васильеву. Увижу ль я сие — и вмиг трепещет сердце, грудь теснится, мда… как хорошо, что сегодня неприемный день, — пожевал князь стареющими губами, — итак, Нифантино, начали. «Милостивый государь мой граф Алексей Иванович! Алексей Ива-но-вич…» Далее с красной строки… «Государю Императору угодно было высочайше повелеть купить у Господина тайного советника Николая Никитовича Демидова принадлежащих ему из приписных к заводам Пермской губернии крестьянина Егора Кузнецова, приватно прозывавшегося Жепинским…» Улавливаешь, Вонифатий, как Демидовы своих холопов нарекают, а ты, дуся, на меня обижаешься… Так, это мы написали… «Да, с женою и воспитанницей Настасьей, а также… — Князь Петр поворошил бумаги, отыскивая нужный формуляр, — а также племянника его Артамона с женою и двумя малолетними детьми, из коих Жепинский представил Его Величеству свое изобретение — дрожки…» Успеваешь, Воня? То-то! А что представил этот Артамон? Правильно, хе-хе, занятное было зрелище! Ну-ну, не отвлекаться!.. Исполняя высочайшую волю, адресовались мы к господину Демидову в Париж и требовали от него цены за оных крестьян, на что он дал знать мне, что позначенных крестьян с их семействами делает вечно свободными единственно из того, что они делами своими угодны Государю. О таковом отзыве я имел участие докладывать Его Величеству, на что Государь объявил для господина Демидова Его Монаршее благоволение.
Теперь нужным нахожу о всем оном известить Ваше сиятельство на тот конец, чтоб Берг-коллегия о воле, данной тем заводским крестьянам помещиком Демидовым, была ведома…» Далее — мой поклон и уважение графу и прочее…
И письмоводитель князя крепостной Вонифатий Прошкин быстро и умело вывел фигурные буквицы: «Пребывая в протчем совершенном почтении и преданности, Милостивый государь мой, Вашего сиятельства покорнейший слуга Князь Лопухин».
— Ну как, хорошее письмо получилось, а, Вонифатик? Слушай, а как тебя матушка звала?