Страница 86 из 101
Под потолком сплетались в змеиные клубки голубые молнии, по стенам сползали вниз пульсирующие волны прозрачного огня, фигуры танцующих окутывало многоцветное колеблющееся марево, и все это происходило в абсолютной тишине, и мне стало казаться, что я в темном кинозале смотрю фильм про себя и про Анастасию, и постановщик фильма — явно невротик, и тягостное кино все не кончается, и когда же, черт возьми, промелькнет конечный титр и в зале включат свет?
— В конце концов, я сама тоже должна чем-то поступиться, — говорила Анастасия. — Я тоже могу научить себя вдыхать с упоением «Шипр» и грызть заусеницы.
— Понимаешь, — начал я, вкладывая в слова максимум убедительности. — Мне кажется, незачем городить такой огород. Сделай допущение и представь себе, что Голубчикову все это совершенно не нужно. Это представить не трудно, верно? Теперь сделай усилие и переходи к следующему допущению: тебе самой это тоже совершенно ни к чему.
— А что тогда нужно делать?
— Ну как — «что»? — смешался я. — Ну, как-нибудь так, без этого… Он человек простой, ты ему и так нравишься.
— Глупости, ему нравятся во мне лишь отдельные детали, а выделять во мне излюбленную часть нечего, я синкретична и обаятельна в своей синкретичности! — выпалила Анастасия, набрала воздуху и снова понеслась: — Я такая, какая есть, и он будет таким, какой есть, но еще и таким, каким я его хочу видеть, и сама я буду, какой он хочет…
От Анастасии я отправился в аэропорт и в четыре утра улетел на Алтай, к Телецкому озеру. Там у меня был знакомый пенсионер. Мы ловили «на мушку» хариуса в устье Чулышмана, лупцевали друг на дружке комаров, я храбро купался в ледяной воде. Отпуск проходил хорошо.
К его концу я вернулся домой, чинно нанес визиты всем родным, покуролесил с друзьями детства, наелся маминых капустных пирогов и, как никогда, ощущал прекрасное земное притяжение. К Анастасии отправился, не предупредив заранее по видео.
Фантазия рисовала картины, от которых стыла кровь. Вот Голубчиков, весь в красных аллергических пятнах, судорожно терзает клавиатуру, а на экране с сумасшедшей скоростью возникают строчки исследовательской работы «Гомеровский эпос в эстетике Гегеля». А вот он, вспотевший и трясущийся от процессов, бурлящих в его генетических закромах, на негнущихся ногах подходит к роялю и с исступлением и мукой начинает наяривать что-то несусветно авангардное. И так далее. Но беспокоиться, конечно, следовало не за Коленьку.
Подбородок у Анастасии был по-прежнему гордо поднят, но теперь, увы, это производило скорее комичное впечатление.
— Все! — объявила она, усевшись напротив меня в кресло. — Было и прошло. Волны моря житейского и тэдэ.
Она забарабанила пальцами по полировке стола.
— Видеть. Его. Больше. Не могу. Чаю хочешь? Сейчас принесу.
Она зазвенела чем-то на кухне, раздалось гуденье. Хлопнула дверца холодильника.
— Может, я и сумею активизировать чужеродные гены, заставить их «играть» в новом оркестре. Или когда-нибудь ради спортивного интереса займусь самым длительным и нудным: формализацией метафоры «идеальный Коленька» и подготовкой генного «набора вторжения». Но ты был прав. Это действительно никому не нужно — ни ему, ни мне.
Молчание. Звяканье ложечки о чашку.
— Додумалась: сотворить гомункулуса, приятного во всех отношениях. Он и так гомункулус, дурак непуганый, самодовольный енот!
Я раскрыл было рот, чтобы вступиться за Голубчикова, но тут Анастасия решительно встала, направилась к видео и со словами «А вот я сейчас ему об этом и скажу» ткнула клавишу. Одну-единственную, из чего я сделал вывод, что нужный индекс все еще не выведен из оперативной памяти.
На экране появилась Коленькина мама.
— Здравствуйте, Колю позовите, пожалуйста.
— А он спит.
— Тогда передайте ему, что…
— …и не велел будить. Хотя… — Коленькина мама, как и все мамы, явно была не прочь стать бабушкой. — Разбудить, может, все-таки?
— Нет! Не надо! Пусть спит.
Экран погас. Динамик объявил погоду на всех материках. На Алтае шел дождь. Мой пенсионер, накинув дождевик, рыл широким ножом сырую землю, выкапывал золотой корень. А может, бродил по зарослям бадана, обрывая нижние почерневшие листья, — если их заварить в кипятке, от десятка болезней помогает.
— Чуть не забыл, я тебе хариусов копченых привез. Возьми там, в прихожей
Владимир Соколовский
МЕРЦАЮЩИЙ МИР
Рассказ
По сухой погоде Санька Синюхин мог объехать всю свою зону, с самыми крохотными деревушечками, за три часа. Однако сушь этим летом стояла редко, а хороших дорог не было вплоть до райцентра. И колесил Санька, измотанный и взмокший, на надорванном частыми буксовками «газике» по деревням и полевым станам, проклиная свою молодую жизнь. Он был «кинщик». Да вдобавок еще и шофер.
Выпихнутый нынешней весной из ПТУ с правами шофера и дипломом киномеханика, он приехал в районную киносеть и, получив в распоряжение обшарпанный «газон» с киноустановкой, заездил, засновал по деревням. Постоянным своим зрителям он пришелся по нраву, и одарен был прозвищем «Кокоть». Происхождение его вряд ли кто сумел бы теперь объяснить, но — странное дело! — именно оно, как никакое другое, отражало и Санькину внешность, и характер, и — что там еще? — остальное, словом…
Долговязый, мосластый и нескладный, в измазанной, завязанной на голом пузе цветастой рубахе, с мелкими светлыми кудряшками, спадающими на плечи, длинноносый и медлительный — таким предстал Кокоть перед любопытными селянами. Сначала его звали «битла», но не привилось: свои ребята тоже ходили длинноволосые. Встречали добродушно, с симпатией: нравился его спокойный, созерцательный вид, с которым он, как Петр Первый, в огромных бахилах с отворотами месил грязь вокруг застрявшей передвижки; серьезность, с которой он, продув нос, изрекал верные мысли, вроде: «Поспешай не торопясь», «Запас карман не дерет!» и т. д.; то, что не пил и не курил. А главное — то, что Кокоть самозабвенно любил кино.
Да-да. Автомашина, с которой ему волей судьбы пришлось иметь дело, вряд ли была ему симпатична. Рыкающее, неспокойное, трясущееся чудовище. А полазьте-ка хоть бы пару раз под ней, утонувшей в районных хлябях, — и посмотрим, много ли у вас останется уважения к этому виду техники.
Зато кино… о! Самую затрепанную, самую казанную-переказанную ленту Санька готов был смотреть еще и еще невероятное число раз. Невероятное! И, настраивая передвижку, каждый раз нервничал и переживал. Кончалась часть, изображение исчезало с растянутого под небом холста, зрители кричали: «Сапожник!» — а он смотрел в темноту, шевелил губами и автоматически отругивался: «Да погодите!» Для него сюжет так и не прерывался: раскручивался и раскручивался в мозгу по неведомым, ни разу не повторяющимся линиям.
У тети Тони с кинопрокатского склада Кокоть моментально стал своим человеком: в кино эта старая толстая женщина почти не ходила и все свои кинематографические познания черпала от Саньки. Она принимала на веру и его немыслимое вранье, когда вместо одного фильма Синюхин начинал рассказывать совершенно другой, с тут же придуманной канвой. Кладовщица ахала и бегала по складу, всплескивая руками. Так что там все было нормально. Там — б л а т. И новенькие, недоступнейшие другим киномеханикам ленты увозил хитрый Санька в свои дальние кочевки.
Так случилось и на этот раз. Таинственно затихнув, на цыпочках, тетя Тоня двинулась к стеллажу и остановилась перед банками. Приклеенная бумажка возглашала название: «Галантное приключение кавалера де Фюфона». Кокоть потянул к коробкам дрожащие руки…
Выехав за город, он свернул на разбитую лесную дорогу, на первой же поляне подвесил к елке экран и до одури крутил только что приобретенный шедевр.
Сюжет его был таков. Странствующий дворянин, граф де Фюфон, спасает прекрасную герцогиню от напавших на нее дорогой разбойников, во главе которых — некто в голубом бархатном плаще с вышитой пурпурной розой. Побитые разбойники, ругаясь, уносятся, а потрясенная красавица томно склоняется на грудь удачливого кавалера.