Страница 46 из 80
Уснули они в тот день поздно. Сашке снилось, что он опять несет сырое и тяжелое бревно, снова налетает порыв ветра, он падает прямо на бревно, и острый длинный сучок впивается ему в живот, вспарывая внутренности.
Он проснулся под утро. Сон исчез, но резкая, дергающая боль так и осталась в животе. Тошнило. Измучившись, он задремал, когда в палатке было уже совсем светло: забылся на пару часов, скорчившись на правом боку и зажав низ живота обеими ладонями.
Сквозь липкую тяжелую дремоту он слышал, как встал Семен, начал греметь дверцей печурки, чиркать спичками... Потом по палатке пошел теплый воздух. Но тут пурга разыгралась сильнее. Сашка слышал, как скрипят обледеневшие растяжки, хлопает брезент на ветру, чувствовал, как волны холодного воздуха окатывают его с головы до ног. От каждой такой волны по телу пробегал озноб. У него был расстегнут клапан спального мешка, но Сашка боялся пошевелиться, ему казалось, что от малейшего движения он проснется окончательно и никогда больше уже не заснет...
Под утро ему пришлось выбраться наружу. Вернулся он через минуту весь залепленный снегом, с трудом добрался до спальника и незаметно для себя уснул. Проснулся, когда Семен громко сказал:
— На связи «Базальт-40», доброе утро, прием.
Оказывается, парни уже встали и теперь сидели вокруг рации: слушали связь, грелись горячим чаем. Сашке показалось забавным, что вот сидит человек на продавленной раскладушке, прихлебывает из алюминиевой кружки чай и вдруг начинает говорить, монотонно повторяя некоторые слова:
— Нет видимости. Пурга, пурга. В отряде все нормально, нормально все. У меня к вам ничего нет. Давайте — до связи. Я «Базальт-40», связь закончил по расписанию.
Семен выключил рацию, не оборачиваясь, спросил:
— Не спишь, казак?
— Не-ет, — тихо ответил Сашка.
— Тогда вставай, попей чаю. Хоть и говорят, что чай — не водка, много не выпьешь, но без него в поле не житье...
— Нет, я полежу еще...
Кто-то из парней (кажется, Валерка) еще добавил, что, дескать, рано парень в спячку залег, еще жиру не нагулял. Сашка не отозвался. Весь день он пролежал в спальнике. Парни занимались своими делами. Семен что-то дописывал в полевые журналы, мурлыкал себе под нос одну и ту же мелодию. Валерка искал себе занятие: то покрутит настройку «Спидолы», то подкинет в печурку, то начнет приставать к Андрею, чтобы тот рассказал, как ему работалось с молодой специалисткой Верой. Андрей молча отмахивался от него, как от тундровой мошки: он читал потрепанную книгу и не хотел отрываться.
Они еще раз окликнули Сашку, позвали его есть, «пока все не остыло», но он отказался бодреньким голосом. Потом сделал вид, что дремлет.
Под вечер ему еще раз пришлось сходить наружу. Вернувшись, Сашка, не отряхивая липкого снега, быстрыми, короткими шагами прошел к своей раскладушке, упал ничком поверх спальника. Тело мгновенно покрылось липким холодным потом, закружилась голова, от унизительной слабости он всхлипнул и, не сдерживаясь уже, со стоном выдохнул.
Семен быстро повернулся к нему:
— Ты чего, парень?
Сашка лежал с неподвижным лицом и смотрел прямо перед собой.
— Эй, Саша, что с тобой? — тревожно повторил Семен и отложил полевые журналы. Он встал, сильным и бережным движением перевернул его на спину:
— Ну?
— Живот болит, — равнодушно ответил Сашка.
— Может, поел чего? — всполошился Валерка.
— Не-ет, мышцы потянул, когда дрова таскал.
Семен молча задрал ему к подбородку рубаху и свитер, теплыми ладонями огладил живот, слегка помял:
— Так больно?
— Не пойму... Он весь болит, Семен...
Семен на минуту задумался.
— Давай попробуем вот здесь... Внизу, справа...
Тремя пальцами он плавно надавил ему на живот и задержал руку:
— А так?
— Да, чувствуется...
Семен резко отдернул руку:
— А вот так?
Сашка молчал.
— Ну что, Саня, так больно? — забеспокоился Валерка.
— Да погоди ты... — зло сказал ему Андрей. — Видишь, он от боли дыхание перевести не может.
Наконец Сашка зашевелился и стал молча натягивать на живот свитер.
— Почему днем, когда я на связи был, не сказал, что тебе плохо? — резко спросил Семен.
— Думал, пройдет. Растяжение ведь... Да и все равно — пурга.
— Да-а... Пурга... — протянул Семен, и что-то страшно тоскливое послышалось в его голосе. Такая отчетливая звериная нотка тоски, что парни заволновались...
— Чего с ним, Семен? Ну что там?
Семен помолчал немного и раздельно сказал:
— Аппендицит. Вот такая банальная вещь.
Пустое поле аэропорта перемела поземка. В стороне неподвижно стояли вертолеты и «аннушки». Лопасти вертолетов были зачехлены и притянуты к земле расчалками. Ветер таскал по взлетной полосе длинные полосы поземки, похожие на рваные бинты, укладывал их в беспорядке, закручивал на свой лад. Ни самолеты, ни птицы не летали в этот день над городом.
Но в здании аэропорта, в диспетчерской, были люди. Один из них с усилием оторвал взгляд от заснеженного поля и спросил:
— Что делать будем?
— Ждать, Олег Андреевич, что здесь сделаешь...
— Ждать нельзя. Парень вторые сутки лежит с приступом в палатке. От этой болезни тоже умирают и даже быстрее, чем нам это кажется.
— А что говорит Трегубов?
— Они готовят вездеход. Но двести километров по тундре, в пургу, через вскрытые ручьи — это нереально.
— А двести километров по воздуху, в болтанку, при такой видимости — реально?
— Ну, это здесь света белого не видно, а на побережье пурга идет зарядами. Я бы попробовал.
— Так то — ты... — А там Кочетков сидит.
— А что — Кочетков? Все еще молодой? Это пройдет со временем.
Они негромко рассмеялись. И дело было не в этой немудреной шутке, а в том, что мужчины нашли решение.
Вертолет рокотал над вершинами низких пологих гор. Он полз вдоль гигантской клубящейся стены, вдоль снежного заряда. Порой он зарывался в него, потом снова выныривал, наконец развернулся и стал снижаться. Вздымая облако снежной пыли, вертолет завис над плоской возвышенностью, коснулся колесами земли. Еще минуту он грохотал над тундрой, потом звук стал тише, лопасти стали посвистывать реже, наступила тишина.
— Пойдем назад? — спросил бортмеханик.
— Нет, не пойдем, — отозвался Кочетков. — Что ты, Гена? Надо посидеть, подумать. Подождать.
— Погодушка... — проворчал второй пилот. — Сколько летаю на Камчатке, а все не перестаю удивляться: здесь одна погода, через пятьдесят километров — вторая... Вон там видимость — метров четыреста. Здесь нормально...
— А мне больше и не надо, — вдруг громко сказал Кочетков. — Дай-ка сюда планшетку.
Несколько минут он внимательно рассматривал замысловатые петли ручьев и речушек, потом щелкнул по целлулоиду планшетки ногтем и вздохнул:
— Зря ты со мной связался, Вадим. Еще гробанешься где-нибудь и не попадешь в свою Африку. На сафари.
— Эт-то точно, — откликнулся второй. — Давай заводи, попробуем твой слалом.
Раскрутились лопасти, вертолет завис над землей, потом пошел, потянул над тундрой и вдруг резко взмыл вверх. Через несколько километров он снизился, прошелся с грохотом над ручьем так, что осенняя вода зарябила... И снова ушел вверх, раскачиваясь в легких виражах, словно привыкая к изгибам тундрового ручья.
Через сто с лишним километров этот ручей превратится в неширокую обмелевшую речку, что течет рядом с одинокой палаткой.
Сашка не спал уже третьи сутки. Он знал, что скоро умрет. По ночам он пытался представить всю свою жизнь, кажется, так было положено делать в последние часы... Но в голову лезли посторонние мысли. Каким-то внешним, чужим зрением он видел всю эту огромную тундру, маленькую палатку, себя, лежащего в грязном спальном мешке, измученных парней, маленький домик на берегу Дона...
Временами он забывался в полубредовом сне, и тогда тупая боль рвала и дергала беспомощное тело. В такие минуты человеческий инстинкт подсказывал ему, что стонать не нужно, и тогда он впивался зубами в брезентовый клапан спальника и медленно жевал его, словно делал неприятную, но нужную работу. Очнувшись, он чувствовал во рту привкус грязной сырой тряпки и спокойно думал, что вот еще одно, незнакомое, новое чувство подарила ему судьба, и тихо радовался, что успел узнать его.