Страница 17 из 80
Снова навалился и стал одолевать холод.
Снова пришлось елозить по днищу и заниматься, как он теперь называл свою возню, «нанайской борьбой». Тогда и ударился пребольно чашечкой колена о какой-то выступ. Ощупав, обозвал себя распоследними словами: он, капитан и опытный моряк, не подумал, не вспомнил про аварийный запас. Это же крышка отсека!
Кругляш подался легко: резьба смазана густо, по-хозяйски. Запустив руку, выгреб под ноги кучу напарафиненных свертков. И не шоколад, не галеты привели в восторг Арлекина — бутыль второсортного виски объемом наверняка больше кварты. Ага, вот — черным по белому: две пинты. Это же литр спирта, ежели считать в наших градусах. Вот удружили союзники!
Он запихал обратно ракеты (пульнешь, а вынырнет немецкая подлодка!), блестящий отражатель-гелиограф и прочую мелочь. Оставил только нож. После чего хватил из бутылки добрый глоток и набил рот шоколадом. Прожевал сладкую кашицу, плеснул виски в ладонь и полез за пазуху. Кряхтя и ухая, изгибаясь так и сяк, тер плечи, поясницу и даже спину, где мог достать хотя бы кончиками пальцев.
Вскоре массаж подействовал.
Носки, гревшиеся на животе, высохли, и это было хорошо: сапоги-бахилы утопли, а ноги в сухих носках можно было спрятать в шалашике из непроницаемого ветру чуда-плаща. Для этого пришлось застегнуть верхнюю пуговицу, подвязать к ней шнуры капюшона и накинуть на голову непромокаемый конус. Сыровато было в «шалаше» и достаточно паскудно, но капитан плотика принялся вновь растирать руки, бока, грудь и ноги; мял тело до тех пор, что запылали жаром даже ступни. После этого «кеп» снова приложился к бутылке и вдруг вспомнил, к а к о й сегодня день! Адес-са-мама, синий океан...
Сегодня ему стукнуло ровно три десятка!
Тридцать лет. Событие. Круглая дата. Неординарная. А главное, в этой лохани он снова, как в колыбели, вот только качает новорожденного не ласковая мама — холодные руки войны и эти волны, что громоздятся вокруг, застилают мир, Красотулю, замыкают в одиночестве без руля и без ветрил, у черта на куличках, посреди океана-моря, где он, назло этим самым обстоятельствам и вам, коммодор Маскем, отметит круглую дату, елико возможно легко и весело, к тому же в обществе одного приятного человека.
Вот — фонарик. Это — зеркало-гелиограф. Фонарик подвесим к пуговице плаща, передернем фильтр на синий свет и подмигнем зеркалу: «Здравствуйте, дорогой товарищ! Здорово, Арлекин! День рождения, а выпить не с кем? Понимаю — неприятности: зад мокрый, кругом вода, и на душе лягушки квакают. Но ты крепись. Я, мил друг, всегда с тобой. Так сказать, на земле, в небесах и на море, слышишь? Твое здоровье, приятель!»
Надо же — день рождения!.. И пляшут вокруг, Красотуля, черные горбы, прячут именинника от чьих-то глаз — хорошо, если от вражеских, а если от глаз союзников? Хотя... Ладно! Твое здоровье, Красотуля, милый далекий Пьеро! Помни об Арлекине, и он выплывет, доберется до дома!..»
Он не спешил, но время от времени зажигал фонарик, улыбался гелиографу и прикладывался к бутыли. Когда произносил тост во здравие Лопеса и Бонифация, слегка посветлело — высокое небо вызвездило, и черные волны колыхались отчетливо и резко на фоне мерцающих глубин верхнего океана. Арлекин (а он сейчас «назло врагу» ощущал себя прежним Арлекином) выпил за звезды — верных подруг судоводителей, всех, начиная от... от... Во всяком случае, даже не от Магелланов и Колумбов, а от безвестных кормчих, которые, подобно ему, вот так же, в одиночку, болтались среди волн.
Бдение продолжалось до утра.
Владимир пил вонючее виски, грыз каменные безвкусные галеты и не хмелел. Лишь однажды затуманилось в голове — никак не припоминалось, пил ли уже за здоровье и счастье Роберта Скотта? Для верности повторил и решил все-таки вздремнуть. Роберт привиделся в пурге, под всполохами полярного сияния, укутанный в меха и принявший обличье знаменитого тезки, замерзшего в Антарктиде. Замерзшего... Но в Антарктиде не бывает сияний. Или бывают? Так и не припомнив, вздрогнул от озноба и передернул плечами: и без Антарктиды недолго окоченеть... А за шотландца, вдруг припомнилось, когда отлетел сон, прикладывался раз пять.
Наконец в бутылке осталось всего лишь на последний глоток. Взболтнув остатки, снова посмотрел в зеркало: «Боже, что за синяя харя!.. — сморщился и скорчил рожу, которой и подмигнул отяжелевшим веком: — Так выпьем, мой друг, за синих людей на голубой планете!» Глоток этот оказался последним в буквальном смысле: в голову ударило резко, сокрушительно и моментально сморило. Сонными уже пальцами отстегнул фонарик и кинул в отсек, запихал следом бутылку, гелиограф. Даже крышку ввернул, после чего повалился, сунул ладони в скрюченные колени и сразу уснул.
...Далекий стук дизелей. Такой далекий, каким он может быть только во сне. И снова забытье. Не слышал и не видел, как подошел фрегат, как его взяли на борт.
— Джек, взгляни на этого парня. Он жив?
— Похоже, он мертвый, сэр!
— А ты взгляни получше.
— Сэр, да от него несет виски, как от сотни кабаков!
Над ним разговаривали, и это казалось продолжением сна. Казалось потому, что английская речь, воспринимавшаяся естественно и свободно, без напряжения памяти и воображения, теперь входила в мозг чужеродными-чужеземными, хотя и понятными звуками.
Фразы скользнули, царапнув сознание, и пропали. В следующий момент пришло ощущение, что его поднимают, ставят на ноги, придерживают за плечи и локти, пытаются распрямить скрюченные, закоченевшие члены. Но голова отказывалась просыпаться, хотя уши слышали, как мимо волокут плотик, как скребут и гремят в его разоренном отсеке, как весело смеются, перебрасывая друг другу пустую бутыль. Впрочем, к этому времени он наконец сумел прогнать тяжкую дремоту, но окончательно пришел в себя, услышав высокий петушиный голос, весело крикнувший после удивленного присвиста: «А парень и впрямь опростал бутылку!»
Редкостным голосом обладал коренастый рыжеволосый офицер. Широкие плечи делали его, казалось, еще приземистее, а толстая куртка-канадка, небрежно наброшенная на эти самые плечи, и вовсе превращала фигуру в некий человекообразный квадрат.
Несмотря на похмелье и тупую боль в темени и надбровьях, Владимир теперь соображал уже достаточно быстро и четко. Понял, что находится на «Черуэлле», а перед ним — лейтенант-коммандер О’Греди собственной персоной.
— Так это вы меня искупали?.. — сипло пробормотал, начиная вдруг ощущать себя Владимиром Алексеевичем, военмором и капитан-лейтенантом и потому бесконечно злясь на себя за то, что был найден и поднят на борт в таком непотребном виде. Стыд! Вдобавок за ночь голос сел, и, хотя горло не болело, что-то мешало говорить в полную силу, как привык и с матросами и с начальством.
— Мы?!. — О’Греди оттопырил нижнюю губу. — А может, «Абердин» и ваш личный друг коммодор Маскем?
— Вы оба! — отрезал, но... — Простите, я продрог, окоченел и... Спасибо за плотик, сэр. Приношу извинения за свой вид, однако... Однако тому есть веская причина — круглая дата. Я ровно тридцать лет прожил на этом свете и, не будь вашего плотика, прямиком бы отправился на тот.
О’Греди, склонив голову, поморгал. И вдруг захохотал. Заржали и моряки за спиной командира. Владимир маялся, морщился, встряхивал головой: «Проклятый самогон!.. Из какой дряни гонят его англичане?»
— Веская причина! — фыркнул О’Греди. — Куча веских причин! — Лейтенант-коммандер был в восторге. — День рождения! Каково? — Он хлопал себя по ляжкам и привставал на цыпочки. — Веская! Веская причина! Вы слышали, парни? Именинник в одиночку посреди океана разделался с бутылью, рассчитанной на пятерых. Веская причина! Куча, куча веских причин! Да-да-да! И такого парня коммодор чуть не шлепнул?! Конечно, ты — русский. Разве тевтон способен на такой подвиг?! Такой парень! Чудо! Да-да-да!
Признание покоробило: что это — пренебрежение к русским, желание показать, что они не способны ни на что другое, кроме как на выпивку? Или этот О’Греди — просто бесхитростная душа?