Страница 15 из 80
Когда над палубой прозвучали слова о матросах, которым уготовлены ил да вечность, медленно, точно во сне, строй покинул шотландец. Откололась частица монолита, сцементированного жесткими параграфами устава, который держит в узде военморов, присягнувших на верность короне. Всех — от последнего юнги до первого лорда Адмиралтейства.
Два взгляда — магнит и железо. Два человека, попавшие в перекрестье множества глаз, следивших за напряженными шагами матроса.
Толстяк майор первым оценил обстановку и скомандовал караулу буднично и не слишком громко: «Заряжай!» Клацнули затворы, но шотландец уже стоял подле Арлекина. Майор поднял руку, оглянулся на коммодора, но и Роберт Скотт смотрел на Маскема. Вытянул руки по швам, казался спокойным, но голубая бабочка на щеке подрагивала крылышками.
— Это же старпом с русского танкера, сэр! — крикнул шотландец. — Он мне руку жал, звал в гости, а его — стрелять?! Помните «Заозерск»? — в отчаянии взывал Роберт Скотт. — В Акурейри он стоял рядом с «Абердином»! Ну, вспомнили?
Все слышал Владимир, но плохо соображал. И все ж таки понял, что если приговор будет — «тотчас», в глазах этих вот англичан ему суждено умереть русским моряком, а не фашистом.
— Мы отлили ему черной краски, помните? — настойчиво вопрошал шотландец. — А потом он забрал пса, которого мы все подкармливали. Ну?! Как же стрелять в союзника, сэр?! — снова перевел взгляд на коммодора. — Как же в него стрелять?!
«Как же в него стрелять?» — повторил мысленно за шотландцем, и стало легче. Хотя взведенные карабины были взяты на изготовку, еще команда и — взлетят к плечу, а там и — залп, он стиснул плечи матроса и крепко, по-русски, поцеловал в губы Роберта Скотта. Майор опустил руку, и сразу же стукнули о палубу приклады.
Ждали матросы. Молчали офицеры. В конце концов, слово за коммодором, а тот... Не меняя позы и не поворачивая головы, Маскем бросил старпому несколько фраз, круто повернулся и скрылся за орудийной башней. Старший офицер молчал целую минуту, видимо, переваривая новое распоряжение, затем объявил об отмене приговора «в связи с новыми обстоятельствами, пролившими свет на следствие...» И так далее, и еще и еще что-то казенное, сказанное бесцветным канцелярским языком.
Сначала пришла слабость, потом накатила эйфория. Сдерживая себя и свои до странного легкие ноги, в другой обстановке, при других обстоятельствах непременно бы пустившиеся в пляс, он поспешил за шотландцем, которого уводили в карцер, или как там называлась на «Абердине» корабельная «губа»: Роберт Скотт решением старшего офицера, а скорей всего по приказу коммодора, был наказан за нарушение дисциплины строя и самовольство.
Капрал, конечно, не отставал: теснил в сторону — легонько, правда, отталкивал тоже не грубо.
— Держался — молодцом! — счел нужным похвалить служака; осклабился и сунул звякнувшие наручники. — Сувенир — на память дарю. Все-таки не каждый день приговаривают к расстрелу, а потом дарят жизнь.
Браслеты взял, но спасибо не сказал. Зажал их в пальцах — хрустнул цепкой и зашвырнул в море-океан, вспомнив при этом Адес-су-маму, разъединенные стальные запястья. Ошеломленный капрал грязно выругался и бросился догонять караул.
...Легко было ему в тот день. Будто гири обрезали с ног. Не ходил — летал по тесной каморке, выделенной «возможному русскому». Было и объяснение, что придется жить изолированно до получения подтверждения «кто есть кто». Ну и черт с вами! Еще будете извиняться, союзнички...
6
— Так, говоришь, Маскем протирает штаны в палате лордов?
— Так сказал О’Греди...
— Представь себе, Маскем уже в ту пору был мужчиной в расцвете лет. Где-то возле шестидесяти. Можно поверить тем же англичанам, что семьдесят лет — здоровая пора для мужчины.
— Какую же пору он переживает сейчас? Даже песок, сколько бы его ни было, давно повысыпался. — Я невольно прислушался к нескончаемой, казалось бы, песенке наверху. — Живет, не зная горя.
— Живуч!.. Дал мне понять будущий лорд, что значит родиться дважды. Поверишь, в ту ночь не спал, а кажется, постоянно просыпался: жив? Жив! Усну — снова: жив? Жив, черт возьми!
Арлекин — тьфу! — Владимир Алексеевич, Володька мой дорогой, прислушался и покачал головой:
— Сволочное состояние — быть на мушке. В бою не думаешь и не знаешь, когда тебя колупнет, а тут. Дважды, трижды — сотню раз! — заглянет душа в смертную бездну... И моя заглянула, Федя, оттого и пела. Но и мальчики кровавые все время мерещились. С карабинами мальчики. Э-э, Федя, Федя!..
...Владимир вскочил, швырнул в море пригоршню песка и снова упал на прежнее место. Я подумал, сколько же он тонул за войну, сколько раз оказывался в воде один на один с океаном?
— «На ложе из ила прилягут матросы, чтоб вечностью стать, как морская волна...», — пропел Володя и — непостижимо! — будто угадал мои мысли: — Девять! Девять раз тонул, а вот — купаюсь и зла не имею на милую сердцу соленую водичку!..
— А шотландца с бабочкой не хотел бы встретить? — спросил я невпопад.
— Конечно, хочется, Федя. Мы с ним и виделись всего разок после несостоявшегося расстрела. Допустили попрощаться — надо же! — и спросил я его первым долгом... О чем, как думаешь? О ней, о бабочке. Как, мол, она залетела на щеку? Представляешь? Как-то, ответил, в Гонолулу дружки-приятели отметили по пьяному делу. Зуб на него имели, что ли. Напоили, да с сонным зельем, а потом разрисовали иголками... Неплохо бы с ним повидаться, да он, Федя, не лорд Маскем. Даже не кептен О’Греди, а медный британский винтик. Может, и жив до сих пор — сработан вроде надежно. Да ведь попробуй разыщи!
— Если захотеть...
— Ты знаешь, сколько ему было в ту пору? Полста! Я и то удивился: как же он угодил на военный флот? Полста — в сорок третьем. А нынче какой год на календаре? Ну-ка, ну-ка, проэкстраполируй, товарищ судоводитель! Да все поправки возьми. На болезни там, раны, на те же годы, на мины-торпеды. И не думай ради бога про Маскема, что коммодору тогда же было под шестьдесят. Эт-то — не пример. Из разного теста, и уход тому тесту разный.
Арлекин покинул крейсер к норду от Фарерских островов.
Отряд шел в Портсмут, на юг, и только «Черуэлл», фрегат лейтенант-коммандера О’Греди, поворачивал на вест, чтобы, постепенно уваливаясь к зюйду, ошвартоваться в Ливерпуле: имелись повреждения, требовавшие капитального ремонта. Такую возможность давало сейчас только западное побережье метрополии. Арлекину предложили перебраться на «Черуэлл». Что ж, яснее ясного: Маскем хочет поскорее избавиться от человека, из-за которого на борту столько ненужной болтовни и пересудов. А Владимиру все равно, что на «Черуэлле», что на «Абердине». На фрегате даже лучше — подальше от постной рожи коммодора.
Переправляться решили способом, применявшимся только в шторм, да и то в случае крайней необходимости. Нынче шторм существовал лишь в воображении Маскема, однако приказ коммодора на крейсере — закон, а кто ж будет интересоваться мнением пассажира, каковым, в сущности, являлся теперь русский капитан. Поставили в известность и назначили время перехода с корабля на корабль. Ладно, он, пассажир, как говорится, не гордый — переживет. Да и волна небольшая. И за то спасибо, что разрешили проститься с Робертом Скоттом.
В карцер проводил давешний капрал.
Роберт слегка похудел, но был невозмутим. Они говорили около получаса. Узнал про бабочку, узнал, что Роберт давно, почти с самого детства, скитается по свету, что на родине у него никого не осталось, что единственная сестра перебралась в Абрайрон и, если еще жива (год назад крепко мучилась желудком), то по-прежнему помогает мужу, у которого овощная лавка и который — первостатейная сволочь: за пару пенсов продаст мать родную. Давным-давно он, Роберт, набил ему морду и больше не появлялся в их доме.