Новый реализм

Роман Валерьевич уточнил:

- Которую Наталья Алексеевна перевела? - У него было несколько рассказов о своей службе в пограничных войсках.

- Да, да. Эта... И вот... И правда ли, что в вашей армий так? Так ужасно. Беспросветность. Невыносимо.

Роман Валерьевич про себя усмехнулся: "Какие слова знает сложные". А вслух изумленно воскликнул:

- Что же там невыносимого? Дедовщины нет, никто не погибает. М-м... Простите, я забыл, как вас зовут.

- Нинка.

- Нина?

- Да, это по-русски Нина, а на флэмиш - Нинка.

Роман Валерьевич замялся:

- А как лучше называть?

- Лучше - Нинка. Я так привыкла.

- Хорошо. Так вот. - Роман Валерьевич настроился подробно объяснить, что в его рассказе нет ничего невыносимого, а просто описаны сутки жизни на пограничной заставе. Обыкновенные двадцать четыре часа без чепэ, нормальные, не самые плохие из семиста тридцати...

Да, только настроился, подобрал аргументы, вспомнил факты настоящей невыносимости, но тут в прихожую медленно втекла процессия. Врач вел под руку согнувшуюся румынку, за ними - врачиха с чемоданчиком.

Женщины торопливо стали прощаться, что-то ободряюще говоря; снова слышалось это заклинающее:

- Ана... Ана...

Роман Валерьевич тоже посчитал нужным подать голос:

- До свидания, выздоравливайте.

Румынка измученно улыбнулась, пробормотала неразборчивое. Кажется, извинялась.

Проводив ее, и остальные засобирались. Как-то суетливо обувались, неловко натягивали плащи и куртки... Эта непритяность с румынкой выбила из колеи, и Роман Валерьевич чувствовал, что устал. Даже спать захотелось.

Пошел в гостиную за сумкой, глянул на диван и поежился - на кремовой обивке бурело пятно крови. Отвел глаза, взял сумку... Жалко диван - или чехол придется менять, или целиком выбрасывать. Скорей всего выбросят. Как на нем сидеть, помня, что он пропитан кровью. Тем более - любовью заниматься.

Быстро вернулся к дверям.

- Нинка, вы по-русски читаете?

- О, так... совсем плохо.

Роман Валерьевич вытащил книгу.

- Вот, возьмите на память. Может, полистаете на досуге.

- Хорошая книга, - сказала Наталья Алексеевна. - Здесь совсем короткие рассказы. Очень выразительные.

- Как новелла про армий? - Хозяйка не принимала книгу.

- Ну, - Роман Валерьевич усмехнулся, - примерно.

- Ой, тогда я буду плакать.

- Как хотите. - Он сунул книгу обратно в сумку, нагнулся, стал обуваться.

И тут в гостиной ухнуло, тяжело плеснулась вода. Нинка прикрыла глаза ладонью.

- Щ-щит...

У потолка отвалился приличный кусок. Сантиметров тридцать квадратных. Будто гниловатые ребра, желтела деревянная решетка старинной штукатурки. Вода уже не капала, а лилась несколькими тонкими струйками на расколотый таз.

- Давайте убирать, - вздохнул Роман Валерьевич. - Кастрюли надо, банки. Сейчас до соседей снизу дойдет...

Хозяйка взглянула на него с обидой и злостью. Лицо задрожало, страшно сморщилось; и она стала выкрикивать:

- Это!.. Это новый реализм? Да? Ана. Это. Да?

- Да нет. Это уже перебор. - Роману Валерьевичу стало азартно от этих криков, приятно, как от похвал. - Это уже гротеск какой-то... Ладно, давайте убираться. Аварийку надо вызывать...

- Идите! - визгом перебила хозяйка. - Не хочу больше. Нет! Идите! Я всё сама! Я не хочу еще. Нет!

Наталья Алексеевна стала ее успокаивать, кажется, объяснять, что Роман Валерьевич не виноват в том, что произошли такие неприятности. Нинка тоже что-то говорила, но обидчиво и истерично... Вода продолжала литься.

- Ладно, Наталья Алексеевна, - не выдержал Роман Валерьевич, - я пойду. До свидания.

- Идите. Я попытаюсь ее успокоить.

...На улице было почти жарко. Снег дотаивал, от темных сугробиков и ледяшек поднимался парок. Люди, одевшие утром зимние пальто и куртки, сейчас несли их в руках как ненужное тряпье...

Роман Валерьевич огляделся. Залитая солнцем Большая Никитская показалась ему совершенно немосковской; он словно оказался где-нибудь на уцелевшей после второй мировой улочке Кельна... Домой не хотелось. Жене обещал вернуться часов в пять, а сейчас около двух. Есть свободное время, да и в любом случае после всего случившегося нужно побыть одному.

Он вынул из потайного кармашка сумки тысячную бумажку. Так, жене скажет, что продал три книги по двести рублей. С лихвой хватит на блузку старшей. А на остальные можно посидеть. Голод зверский. От нервотрепки, что ли...

Вспомнил: здесь, в двух шагах, напротив театра Маяковского, есть рюмочная. Недорогая и уютная. Посидеть, выпить, отойти от произошедшего... Описать - не поверят, скажут: сгустил... Да, выпить двести граммов, закусить котлетой. Только бы столик свободный оказался. Или стул, по крайней мере. Всунуться с тарелкой и рюмкой. Передохнуть и - домой. Там тоже что-нибудь произойдет.