Медведь. Пьесы

Караул молчит.

Слушай, я все понимаю. Не надо мне приписывать, да? Не надо мне говорить, что я тебя не люблю, потому что это неправда. Я, конечно, не совсем понимаю, почему тебя все время надо любить, хотя про тебя ничего не понятно и даже почти не видно. Когда мне что-нибудь надо, тебя не дозовешься, а когда мне надо мыться, ты тут как тут. Я вообще не понимаю, почему ты всегда появляешься в таком виде. Если бы ты там зародилось в виде девочки с косичкой или хоть вот этой, которая зовет, — это ладно, пусть, я только за, живи сколько влезет. Но почему все время в виде зверя?

Легкий рев за дверью.

Вот, вот. Неужели ты думаешь, что так сильнее полюбят? Можно было бы как-то мягче, я не знаю, мурр, мурр… Тебе же не надо, чтобы мы тебя боялись? Это они пусть боятся! Они — да, они не любят, они хотят недра, они пускай там трясутся у себя под одеялом, туда рычи, сюда не надо рычать! Но ты же все время рычишь сюда! Ты рычишь сюда, чтобы боялись они. Но они же не боятся, когда сюда. Они радуются. Почему ты не можешь туда в виде медведя, а сюда в виде матери? Почему ты можешь только сюда в виде медведя, а туда в виде нефти?

Снова рев.

Ничего, ничего. Тут вот стоят… с ружьем. Ты посиди пока там и просто подумай: почему я у тебя всегда виноват? Чем я виноват конкретно? Как в школу пошел, так уже. Еще ничего не сделал, только пришел — кругом виноват. Что интересно, Семенов был не виноват. Семенов считался отпетый, пробу ставить негде, голубям головы откручивал, у первоклассников деньги отбирал. Но почему-то его любили, тащили из класса в класс, прикрепляли отличниц, отличницы с ним занимались — не знаю, чем они там занимались, но меньше всего он был похож на виноватого. Семенов был ужасен, но никогда ни в чем не виновен. Его все жалели. у него была тыща смягчающих обстоятельств. Отец бьет, мать пьет, брат служит в армии. Ты что, герой! А у меня отец не бьет и мать не пьет, и я весь из себя отличник, и каждый раз, когда я отвечал у доски, математик смотрел на меня с раздражением. Как будто я все ему сказал, кроме главного. И у англичанки та же самая история. Они смотрели, как будто я им чего-то недоговорил. Они ждали, чтобы я открутил голову голубю или написал на доске то же, что Семенов. Вот когда Семенов отвечал — у них было полное удовлетворение. Он всегда делал ровно то, что от него ждали. А от меня они не знали, чего ждать, я мог сказать одно, мог другое… Ты меня там слушаешь вообще? А?

Легкое поскребывание.

Да, хорошо, спасибо за внимание. И знаешь, если бы сегодня, допустим, вместо полковника пришел Семенов, то есть Семенов пришел бы в виде полковника, — я бы не удивился. Совершенно. Семенов нужен, а я нет. Я никогда тебе не был особенно нужен, и поэтому у меня вопрос: почему ты самозарождаешься именно у меня? Потому что меня не жалко? Вот у Семенова ты никогда не зародишься, и у полковника, и у этого ужасного, гладковолосого, забыл, как его зовут, если его вообще зовут как-нибудь… А у меня ты почему-то есть, и вот этого я совершенно не понимаю. Почему именно они всегда приходят требовать именно с меня? Почему они ничего тебе не должны, а я всегда что-то должен? (Постепенно распаляясь.) Иди вон, зарождайся у полковника! Он будет кормить тебя мясом жертв. Ты требуешь жертв, да? Ты же требуешь жертв! Тогда почему я? Иди вон давай к нему, он настоящий человек, а я вообще неизвестно кто и звать никак, ты про меня не вспоминала тридцать лет! Как из армии отрыгнула пожеванного — так и не вспоминала. Когда я без работы сидел, ты была? Когда Оля болела, ты была? Когда у меня отобрали кошелек и мобильный два года назад вон в подворотне, а участковый Баранов сказал, что не надо было отдавать, и записал меня в кружок самозащиты без оружия — где ты тогда была? Я тебя защищал, не очень, но защищал. Извините, как умеем. Ты меня раз в жизни защитила от чего-нибудь? Тебя десять лет вообще не было, выплывали как умели. А теперь, только можно стало дохнуть, мы тут самозарождаемся. Правильно, нечего! Разбаловались, моемся два раза в день… Ничего. Теперь пойдет у нас уж музыка не та. Утром смена караула, оправка, вынос ведра, посещение бани, встреча с прессой, прием кровавой пищи… Хочешь кровавой пищи?

Молчание.

Хитрая… Всегда хочешь, другого не ешь…

Открывается дверь в комнату Оли.

ОЛЯ. Пап! Ты с кем разговариваешь?

МИША (мрачно). Не знаю.

ОЛЯ. Что… с ним?

МИША. Нет, с ними. (Указывает на караул.)

ОЛЯ. Пап, ну чего ты? Ну иди спать, а?

МИША. Оля, давай хоть ты мне не будешь указывать, когда и чего мне делать.

ОЛЯ. Пап… Олег заснуть не может. Говорит, бубнишь и бубнишь…

МИША. Кто?

ОЛЯ (смущенно). Олег.

МИША. В моем доме? Не может заснуть?

ПОЛКОВНИК (из комнаты). Отбой, папаша! (Зевает.) Иди спи уже, а? (В трусах выходит из комнаты.) Как служба?

Караул молчит.

Ну, и хорошо. А эти все зачем тут? (В публику.) Вы чего тут? Сейчас ночь, животное спит. Утром приходите, все покажем. А сейчас отбой, вольно, разойдись.

Тот же интерьер, Миша и Биограф. Это молодая, очень отутюженная пиарщица с затверженными интонациями, похожая на старшую пионервожатую двадцатилетней давности.

БИОГРАФ. Вы мне сейчас расскажите вашу биографию, только подробненько, ладненько?

МИША (застенчиво). Понимаете, мне почти нечего рассказывать. У меня очень заурядная жизнь.

БИОГРАФ (с наклеенной улыбкой). Но зародилось ведь у вас, так? Должен же быть смысл, так? Вот мы сейчас с вами вместе его скоренько обнаружим. Рассказывайте, пожалуйста. Родословную знаете?

МИША. Примерно да… но до бабушки.

БИОГРАФ. Чудненько. Давайте бабушку.

МИША. Бабушка моя с материнской стороны была из дворян, да… Даже дом у нас был на Сивцевом Вражке…

БИОГРАФ. Отличненько! После революции уехала?

МИША. Нет, если бы она уехала, как бы она встретила дедушку? Она осталась…

БИОГРАФ. То есть восторженно приняла революцию, да?

МИША. Нет, какое восторженно… Но куда было деваться? Их уплотнили, она стала жить в коммуналке в том же доме на Сивцевом Вражке.

БИОГРАФ. Чудненько! А все остальное пожертвовала детям?

МИША. Почему детям? Она ничего не жертвовала. Ее никто особенно не спросил.

БИОГРАФ. Но мы напишем, что пожертвовала. Ладненько?

МИША. Ну, вообще да… По факту так и вышло…

БИОГРАФ. Хорошо. А дедушка?

МИША. Дедушка был еврей.

БИОГРАФ. Это ничего. Революционер?

МИША. Нет, что вы! Они торговали. Склад у них был.

БИОГРАФ. Это не очень хорошо. Если бы революционер, то лучше.

МИША. Минуточку. Как бы дворянка вышла замуж за революционера?

БИОГРАФ. А запросто, много было случаев… Может, он у нее скрывался, то есть она его скрывала от полиции, они увидели друг друга и влюбились, как?

МИША. Ну… вообще-то можно… Ему не очень вообще нравился существующий строй. Я помню, он иногда ругался, что опять появились богатые и бедные. Если ему не нравился наш советский строй, то можно представить, как ему не нравился тот!

БИОГРАФ. Так и чудненько! Значит, бабушка дворянка, дедушка революционер. Что с ними было дальше?

МИША. Да что было… Бабушка библиотекарь была, дедушка пошел на завод, выучился на инженера…

БИОГРАФ. Репрессии их не затронули?

МИША. Бог миловал.

БИОГРАФ. Это хорошо, очень хорошо! А то сейчас врут, что репрессии затронули каждую семью…

МИША. Не каждую, нет. Это они затронули бабушку с отцовской стороны.

БИОГРАФ. Это плохо. Она была кто?

МИША. Она в больнице работала, на работу опоздала.

БИОГРАФ. Ну зачем же опаздывать-то было? Что же она так?

МИША. Видите ли, как-то не успела.

БИОГРАФ. Знаете, давайте мы напишем, что она была троцкистка.

МИША (решительно). Она не была троцкистка! Бабушку не дам. Не позволю бабушку.