Игорь Святославич

— Не верь Ярославу, свет мой, — вставила Радомея. — Лучше своего человека пошли в Путивль, эдак надежнее будет.

Святослав встал из-за стола и нежно приобнял супругу за плечи.

— Может, тебя в Чернигове посадить, лада моя? — с ласковой улыбкой проговорил он. — Тогда бы я спал спокойно. Ох и времена настали, никому верить нельзя! — ворчливо добавил Святослав.

Оставшись один, Ярослав какое-то время нервно ходил по светлице от окна в глубокой нише стены до двери и обратно. Он чувствовал себя загнанным зверем, которого обложили охотники со всех сторон. Бояре черниговские давно зуб точат, не любо им, что князь у них такой невоинственный. Охотнее приняли бы к себе Игоря. Теперь, когда Игорь сгинул в степях, мужи черниговские ужо нашепчут Святославу гадостей, а тот охотно поверит всему, ибо сам обвиняет брата своего в Иудином грехе.

Один верный человек у Ярослава — Ольстин. А вдруг и он что-то замышляет?

От такой мысли Ярославу совсем поплохело. Надо немедленно повидаться с Ольстином, решил он, допытаться, всю ли правду он ему сказал о битве на Каяле-реке. Но кого послать за Ольстином? Дворец полон людей Святослава, которому мигом донесут, что брат его встречался с Ольстином на ночь глядя.

«Принесла нелегкая Святослава, — злился Ярослав, — плыл бы из Любеча в свой Киев! Сам приперся и жену привез со всей челядью и дружиной! Теперь я как затворник в собственном дворце! И впрямь, никому верить нельзя».

Погоревав в одиночестве, Ярослав отправился в опочивальню, успокоив себя тем, что утром Ольстин придет к нему сам.

В опочивальне Ярослава дожидались две юные наложницы, дочери местного торговца медом и воском, который таким образом пытался подружиться с черниговским князем.

Девушки были еще совсем юны. Старшей было шестнадцать лет, младшей — четырнадцать. Однако за те три месяца, что они провели во дворце, а вернее, в ложнице князя, ими были усвоены все формы бесстыдства. Проказницы уже знали, что особенно нравится Ярославу, поэтому и на сей раз встретили своего господина совершенно нагими, распустив длинные волосы по плечам.

Старшая, развалившись на ложе, бесстыдно развела в стороны полные бедра и поглаживала розовыми пальчиками свои гениталии, украшенные небольшим мыском рыжеватых вьющихся волос. Ярослав прозвал старшую Рыжей. Младшая принялась раздевать князя, усадив его так, чтобы он видел телодвижения ее сестры.

Толстые восковые свечи, горевшие в трех неглубоких нишах примыкающей к ложу стены, ровным ярким светом озаряли постель и лежащую на ней девушку.

Ритуал совокупления Ярослава с юными наложницами мог претерпевать некоторые изменения в середине или в конце этого действа, но только не в начале. В свои сорок шесть лет Ярослав уже не мог возгореться желанием от одного взгляда на нагое женское тело, не всегда нужный результат возникал и от прикосновений к женским прелестям. Зато если женщина начинала возбуждать себя сама, это странным образом заводило и Ярослава. И тем более раздразнивал Ярослава ни с чем не сравнимый запах женских гениталий, сочащихся соком желания.

Однако в этот вечер Ярослав повел себя странно.

Он хоть и наблюдал за действиями Рыжей и позволил младшей наложнице раздеть себя донага, но должных перемен в нем не произошло. В глазах князя было тупое безразличие, а мужская плоть бессильно висела, хотя умелые пальцы младшей из сестер несколько раз прошлись по всему телу Ярослава.

Когда юная наложница осведомилась о самочувствии у своего господина, Ярослав лишь досадливо крякнул и, отстранив ее, направился к ложу.

— Ну чего расшоперила стёгна, бесстыжая! — оттолкнув Рыжую, пробурчал Ярослав. — Вам бы только в соблазн меня вводить, греховодницы! А то не думаете, что на сердце у меня печаль-кручина. Может, ныне я князь, а завтра в грязь!

— Тем более надо успевать вкушать плотских радостей, коль завтра всему конец наступить может, — не растерялась старшая: она была остра умом и языком.

— Позволь нам, князь-батюшка, развеять твою печаль-кручину, — промурлыкала младшая, поглаживая Ярослава по усам и бороде.

Ярослав завалился на постель, отдавшись во власть своих наложниц, а те принялись гладить и щекотать распущенными волосами его большое грузное тело, покрывать поцелуями лицо. Задремавшего Ярослава окутывали волны блаженства, он не заметил, как заснул…

Утром Ярослава разбудили челядинцы, сообщив, что в Посемье бесчинствуют половцы.

Святослав в трапезной отдавал распоряжения Ярославу который, не умытый и не причесанный, сидел за столом, не притрагиваясь к еде, лишь тянул квас из ковша.

— Поднимай дружину, брат. Я уже послал за своим войском в Любеч. По слухам, в Посемье несколько ханов орудуют, поэтому разделимся. Я поведу полки к Путивлю, а оттуда к Рыльску. Тебе дорога до Новгорода-Северского и дальше до Курскa. Бей поганых, где только встретишь!

«Ишь, раздухарился! — сердито думал Ярослав. — Как будто он хозяин, а я его слуга!».

— Вот он сон-то мой в руку оказался, — покачал головой Святослав и переглянулся с супругой. — Чаю, отольются мне те жемчуга из колчанов половецких горючими слезами.

«Еще бы в саван черный тебя одеть, и совсем было бы ладно», — зло подумал Ярослав, глянув на брата исподлобья.

Глава двадцатая. Пламя над Путивлем

Обратно в Путивль Вышеслав привёл чуть больше половины своих людей. По обоим берегам Сейма шныряли отряды половцев, и дружинникам еще не раз приходилось браться за мечи, чтобы пробиться к городу.

Путивляне готовились к осаде и уже не чаяли увидеть Вышеслава и его ратников живыми, видя со стен, что вся округа охвачена пожарами и всюду скачут на конях степняки, рыская в поисках укрывшихся в дубравах.

Тысяцкий Борис крепко обнял Вышеслава при встрече. Он был от души рад его возвращению, ибо робел от одной мысли, что ему в одиночку придется руководить защитой города, имея под началом всего полторы сотни плохо обученных жителей.

— Прости, друже, не сберег я сестру твою, — печально промолвил Вышеслав, не смея взглянуть в глаза Борису. — Скончалась Горислава от раны в лесу близ Зартыя. Там мы ее и схоронили.

Радостная улыбка вмиг погасла на лице Бориса.

— Не хотел ведь я ее отпускать, — глухо произнес он, — так она меня не послушалась. Светлана-то жива?

— Жива, слава Богу, — ответил Вышеслав.

Он оглянулся на своих ратников, суетившихся возле коней, отыскивая взглядом Светлану, но ее нигде не было.

— Здрав будь, воевода, — прозвучал рядом приятный женский голос.

Вышеслав повернулся и увидел перед собой Епифанию.

Голова ее была украшена очельем из вызолоченной ткани и повязана белым платком, отчего Епифания показалась Вышеславу в этот миг необычайно молодой и красивой.

— Благодарю тебя, воевода, что сберег дочь мою, не взяв ее в поход, — промолвила боярыня и поцеловала Вышеслава в уста.

«Одну девицу сберег, а другую погубил», — мрачно подумал Вышеслав, заметив, с каким лицом отошел прочь молодой тысяцкий.

В тереме Вышеслава встретила Ефросинья, тоже с объятиями и поцелуями. Княгиня ласкала своего возлюбленного, не таясь ни Ефимии, ни ее дочерей. Это смущало Вышеслава, который хотел соблюдать хотя бы внешнюю пристойность.

Узнав, что княжеский подъездной Онисим вернулся из Чернигова, куда его посылали гонцом, Вышеслав немедленно позвал того к себе.

Онисим явился и низко поклонился воеводе, сняв с головы мурмолку.

— Почто задержался в Чернигове? — спросил Вышеслав.

— Приболел малость, — солгал Онисим, который останавливался в Чернигове у свояченицы, недавно овдовевшей.

Заметив, что та не очень-то скорбит по умершему мужу, пронырливый Онисим однажды ночью проник во вдовью спаленку и не вылезал оттуда больше недели. На обратном пути все мысли сластолюбца были о тех жарких ночках, но разве скажешь такое воеводе!

— Что же князь черниговский, обещал дать нам подмогу? — вновь спросил Вышеслав.

— Обещал, — кивнул Онисим, — самолично обещал.