Не открывая лица

— Где это было? Кто обнаружил? — спросил он хриплым голосом, в котором вместо обычных металлических нот звучал откровенный испуг.

— Обнаружил Чирва, уже вечером, — ответил довольный произведенным эффектом Сокуренко. — А приклеено было у колодца. И так ловко — на стенке сруба, изнутри. Только тот, кто за водой пойдет, заметит и прочитает.

— Долго висела? — Обер-лейтенант не сводил глаз с листка.

— Кто его знает? Может, день, может, два, может, всю неделю.

Обер-лейтенант закурил сигарету. Лицо его было по-прежнему бледным, но он уже взял себя в руки.

— Ну, и каково ваше мнение? — насмешливо растягивая слова, спросил он начальника полиции. — Кто, по вашему мнению, написал это гнусное объявление?

Сокуренко невинно пожал плечами.

— Там есть подпись — “германски сольдат”.

— Это провокация!! — швырнув листок на стол, закричал Шварц, как ужаленный. — Слышите? Этого не может быть! Это партизанские штучки! Партизаны действуют под носом у ваших полицейских.

В глазах Сокуренко мелькнули мстительные огоньки. Он стоял в почтительной позе и ожидал, когда офицеру надоест метаться по комнате и кричать. Начальник полиции был спокоен и внутренне торжествовал — этому надутому немцу придется проглотить вторую пилюлю, которая приведет его в еще большую ярость.

— Господин обер-лейтенант, — смиренно произнес Сокуренко, как только Шварц сделал паузу, — вспомните, когда пропали ящики с гранатами и патронами к автоматам, тоже сперва грешили на полицейских, а потом…

— Что потом?! — набросился коршуном на него обер-лейтенант. — Ваш полицейский оказался подкупленным партизанами. Ваш! Он похитил боеприпасы. Это установлено.

— А за что же тогда фельдгестапо арестовало вашего солдата? Того самого, что стоял часовым у склада?

— Вы говорите глупости!! — снова заорал офицер, гневно блестя глазами. — Ганс Эрлих был арестован по другому поводу. Запомните это, Сокуренко, — среди немецких солдат нет коммунистов! Понятно?

— Сольдат… — как бы рассуждая про себя, произнес начальник полиции и с сомнением качнул головой. — Сольдат… Нет, так никто из наших это слово не напишет.

— Вы будете учить меня русской грамматике? — нашелся обер-лейтенант и усилием воли заставил себя усмехнуться. — Ведь вы в слове из пяти букв ухитряетесь сделать шесть ошибок. Я говорю неправду? А Гоголь? Читайте классиков, господин Сокуренко, и вообще учитесь работать. Иначе вы не удержитесь на своей должности. Учтите: через каких-нибудь шесть месяцев на ваше место будут претендовать десятки грамотных, молодых, расторопных людей. Вопросы есть? Вы свободны, господин Сокуренко. Помните об облаве.

— Слушаюсь! — Сокуренко четко повернулся кругом и вышел в темный, холодный коридор. На его лице появилась злорадная улыбка. Он понимал, что на этот раз его козырь оказался старше. Гоголь — Гоголем, а от “сольдата” не откажешься.

И, стараясь подражать пружинистому шагу обер-лейтенанта, начальник полиции шептал под левую ногу, как команду: “сольдат, сольдат, сольдат…”

3. ДОНЕСЕНИЕ № …

Как только за начальником полиции захлопнулась дверь, обер-лейтенант с таким видом, словно у него заныли вдруг все зубы во рту, подбежал к столу и еще раз прочел то, что было написано от руки крупными печатными буквами на мокром листе бумаги:

“НЕ ДАВАЙТЕ ХЛЕБ ФАШИСТАМ,

СКОРО ГИТЛЕР — КАПУТ.

ГЕРМАНСКИ СОЛЬДАТ”.

Несомненно, это писал немец. Отсутствие букв в окончаниях двух слов еще ничего не доказывало, но лишний мягкий знак… Сокуренко был прав. Невероятно! В его роте — коммунисты. Кто? Кто написал?! В разговоре с начальником полиции он вел себя недостойно для немецкого офицера: распустился, кричал, размахивал руками. Не умеет владеть собой… Но какой неожиданный удар, какой позор! Начать следствие? Проверить у всех бумагу, чернила, заставить каждого собственноручно скопировать гнусную листовку? Что он достигнет этим? Такие вещи нельзя разглашать среди солдат. Подымется шум, немедленно вмешается фельдгестапо. Не-ет! Он ничего не будет предпринимать. Пусть “счастье” обнаружить в роте коммуниста выпадет его преемнику. С него же достаточно одного Эрлиха. Он даже не упомянет об этой листовке. Забудет… Его функции — охранять дорогу. На участке — благополучно.

Шварц торопливо открыл ящик письменного стола, не тут же раздумал, захлопнул его, разорвал лист на мелкие клочки, швырнул их в печку.

— Сольдат, — шептал он в ярости. — Своими руками задушил бы… Неблагодарная тварь! Гитлер завоевал для немецкой нации всю Европу, а он… Как живуча эта коммунистическая зараза! Ганса Эрлиха уничтожили, появляется другой, новый. Чудовищно!

Исчезновение боеприпасов — двух ящиков гранат и трех тысяч патронов к автоматам — обнаружилось четыре месяца назад, в тот день, когда Шварц принимал роту. У обер-лейтенанта было безошибочное (так, во всяком случае, он полагал) чутье на людей. Он сразу же напал на след Еще тогда, когда его как нового командира представляли выстроенной для этой цели роте и он обходил ряды солдат, ему запомнились жалкая фигура Эрлиха, его тонкое интеллигентное лицо и, особенно, — глаза. Узкоплечий Эрлих стоял в первом ряду на левом фланге, слегка сгорбившись, и скорбно, с каким-то печальным укором смотрел на браво шагавшего перед строем нового командира. И, как ни странно, под этим взглядом Шварц вдруг почувствовал себя неловко. Обер-лейтенант не любил таких ощущений. Проходя мимо, он в упор посмотрел на солдата, ожидая, что тот сейчас же вздрогнет и выпрямится, как от укола, но солдат точно окаменел, и в его глазах Шварц прочел нечто большее, чем страдание и упрек, — в них были глубоко затаенные ненависть и отвращение.

Как только стало известно о крупной недостаче боеприпасов, Шварц почему-то сразу же вспомнил о солдате со странным взглядом. Он навел справки. По профессии Эрлих был художником-пейзажистом. Две или три его работы были отмечены премиями на заграничных выставках. В роте Эрлих держал себя обособленно, ни с кем не сближался и не дружил. Солдаты считали его человеком замкнутым и крайне неспособным к военной службе. В разговоры он вступал редко, но его высказывания почти всегда были подчеркнуто патриотичными. Так, например, фельдфебель роты Штиллер рассказал обер-лейтенанту, что однажды он во время сильной стужи спросил у окоченевшего Эрлиха, не замерз ли он, и получил ответ: “Нет! Мне тепло от одной мысли, что фюрер в эту минуту думает о каждом из нас…”

Фельдфебель Штиллер страдал полным отсутствием чувства юмора. Ответ солдата он принял всерьез и, сообщая об этом случае, видимо, полагал, что рекомендует Эрлиха новому начальству только с хорошей стороны, как вполне благонадежного солдата.

И вот тогда-то, твердо веря в свою интуицию, Шварц выбросил довольно рискованный, но полностью оправдавший себя психологический трюк, ошеломивший всех своей тонкостью и простотой замысла. Узнав фамилии солдат, стоявших часовыми у склада боеприпасов, он вызвал Эрлиха и, как только тот появился в комнате, не говоря ни слова, ударил его по лицу с такой силой, что очки слетели с носа солдата и разбились о стенку.

— Три дня назад, — сказал он солдату после этого. — вы стояли ночью на посту у склада боеприпасов и передали своим сообщникам несколько ящиков. Отпирательство — бессмысленно. Нам все известно.

Прием Шварца удался. Эрлих был ошеломлен и решил, что его игра проиграна. Он, видимо, был совершенно неопытен в таких делах. Бледный, беспомощно щуря свои близорукие глаза, солдат вытер платком выступившую на губах кровь и произнес со спокойствием обреченного:

— Тем лучше, господин обер-лейтенант, значит, вы не станете утруждать себя лишними вопросами и мне не нужно будет что-либо вам рассказывать.

Но, получив от солдата это косвенное признание, Шварц не мог от него добиться больше ничего. Эрлих отрицал связь с какой-либо подпольной организацией, он называл себя “гуманистом”, “совестью немецкого народа”. Он говорил о трагедии нации, о коричневой чуме, о позоре тех, кто дал миру Гете и Бетховена.