Не открывая лица

Но ночь прошла спокойно.

На рассвете Мария взяла санки и отправилась за соломой. Это никому не могло показаться подозрительным — вчера она так и не смогла привезти себе топлива.

Выйдя на площадь, Мария обомлела. Здесь было удивительно тихо и обыкновенно, точно ничего и не произошло ночью. На земле лежал чистый незапятнанный покров снега. Два сильно озябших, запорошенных снегом солдата прохаживались один у крыльца школы, другой — в глубине двора, у сарая. На груди повешенного партизана ветер раскачивал кусок фанеры. А внизу, на столбе белела приклеенная Марией листовка. Как будто очередной приказ оккупантов.

Эта удивительная безмятежность продолжалась долго. И лишь на обратном пути Мария еще издали заметила суматоху у школы и услыхала громкие крики и ругань.

С налитым кровью мясистым лицом стоял на крыльце толстый офицер и, поблескивая пенсне, ожесточенно жестикулируя, хрипло каркал что-то по-немецки. Солдаты, точно не находя себе места, бегали взад и вперед. Два полицая усердно скребли столб ножами, срывая по кускам примерзшую листовку.

А издали — кто с порога хаты, кто из-за плетня, кто от колодца — наблюдали эту сцену сельские жители.

На своей улице Мария встретила Оксану.

— Доброе утро, — сказала Мария.

Девушка ответила на приветствие небрежным, гордым кивком головы и отвернулась.

14. ТАРАС СПИТ В ГРОБУ

После того, как Тараса втолкнули в сарай, он нашел в себе силы, чтобы сделать несколько шагов, и упал в углу на солому. Несколько минут хлопец лежал неподвижно, только тихо, жалобно всхлипывал. Затем он приподнялся на колени и принялся сгребать руками разбросанную солому в угол, тщательно распушивая слежавшиеся комья. Получилась большая копна. Тарас с ногами и головой зарылся в эту копну и замер.

Он лежал, стараясь не думать ни о чем. Лицо его горело, все тело казалось сгустком тупой ноющей боли, только в правом боку, куда ударили прикладом, боль была острой, нестерпимой и не давала возможности вздохнуть полной грудью. Но вот и эта боль сжалась, и Тарасу начало казаться, что кто-то покалывает его в бок очень тонкой иглой. Зашумел лес над головой… Кто-то пел песню, очень знакомую. Тарас хотел вспомнить слова и не мог…

…Сарай осветился голубым неверным светом. Через закрытую дверь вошел паренек. Тарас сразу же узнал его по фанерной дощечке на груди. Эго был его друг детства Вася Коваль. Вася должен был умереть еще раз… “Ты напрасно горюешь, — сказал Вася Коваль — Смотри!” Он снял шапку и стер ею синяки на лице, как будто они были нарисованы углем. “Ты же был убит?” — спросил его Тарас, пораженный. Вася подмигнул Тарасу точь в точь как обер-лейтенант. “Нет, я обманул их. Они дураки и не понимают, что подвиг бессмертен”. Он помолчал, как-то странно и внимательно оглядывая лежащего на соломе Тараса. “Ты тоже станешь бессмертным, если взорвешь поезд с гитлеровцами”. Тарас насторожился. “Так я же простой хлопец, куда мне в бессмертные, — сказал он поспешно. — Меня они били, а я ничего не знаю, никакой мины!” Но Вася не слышал его. “Ты хорошо запомнил место?” Он спрашивал о том месте, где спрятана мина. Тарас сразу же понял в чем дело: этого паренька подослали немцы. Он не был убит. Ловко подстроили! Но Тарас не дурак… “Какое место? Валяй отсюда, пока я тебе морду не расковырял. Знакомый нашелся! Я тебя видел всего один раз”. В груди у Тараса раздался сухой треск, точно там обломалась сухая ветвь. Он догадался — это сломалось ребро.

Хлопец очнулся от боли и понял, что бредит. Его знобило. Но снова зашумели верхушки деревьев. Тарас поплыл с кучей соломы, поплыл куда-то далеко, далеко. Сперва медленно, затем все быстрее и быстрее.

…А паренек и не отходил от него. “Ты молодец! — жарко шептал он Тарасу в ухо. — Помни: за одного битого двух небитых дают. Немцы знают наши пословицы… Потерпи немного — и тебя отпустят. Теперь никто не заикнется о полоске. Я ведь ухлопал их обоих. Правда, ловко получилось?” Он самодовольно улыбался. “Уходи, — хотел сказать ему Тарас, — я ничего не знаю”. Но почему-то губы не двигались. Паренек смеялся: “Ага, повесят! Повесьте его, господин комендант!”

Тарас ненавидел его. Он вовсе не был другом Тараса. Откуда? Тарас даже не знал, как его зовут. Кривляка. Ха! Он видел его насквозь. Паренек только прикидывался, что не убит, а на самом деле он продырявлен многими пулями. И парнишка отходил в сторону, пятился. Он боялся, чтобы Тарас не увидел дырки в его спине…

…Тарас видел заснеженный лес. Сосны, дубняк и ели росли вперемежку. Вдруг маленькая елочка выскакивала вперед. Тарас отворачивался, но она все была перед его глазами. Она прямо-таки лезла в глаза, эта елочка. А в стороне от Тараса, прислонясь к изразцовой печке, стоял новый комендант. У него было хитрое лицо, он только делал вид, что ничего не замечает. Но он следил за Тарасом. А эта проклятая елочка так и лезла в глаза. Немец увидел елочку и с растопыренными руками бросился к ней. Вдруг елочка взлетела в воздух, точно у корней ее бесшумно взорвалось что-то. Снег засыпал немца. Пенсне лежало на сугробе и хитренько смотрело на Тараса.

Паренек был уже рядом. Он шептал: “Не отчаивайся — мина цела. Она и не думала взрываться. Это же сон только. Ты бредишь”.

Хлопец проснулся, разбуженный своим голосом.

— Слышите, — кричал он, — я ничего, ничего, слышите, не знаю!

Он закоченел от холода, зубы стучали, в боку жгло огнем. Тарас понял, что он не вынесет до утра, если не придумает, как спастись от холода. Тут он вспомнил, что из сарая забрали не все гробы. Он поднялся, проковылял в другой угол и начал отдирать прихваченную гвоздями крышку гроба.

— Мальчик, мальчик! — раздалось вдруг за дверью.

— Слышишь?

Тарас замер. По акценту он догадался, что это говорит немец. Часовой, наверно.

— Пошел к черту! — сквозь зубы тихо сказал Тарас.

Понатужившись, он сорвал крышку, противно заскрипевшую гвоздями. Перетащил из кучи несколько охапок соломы, плотно укладывая их вокруг гроба. Затем положил большую охапку внутрь ящика и начал ее разравнивать.

— Гроб, гроб… — стуча зубами и чуть не плача, бормотал он. — Плевал я на все ваше кладбище. Жить захочешь — полезешь… Ага! Я бы сейчас в самое пекло к чертям в гости полез. Не побоюсь… Хоть там не замерзнешь — тепло! Мне бы только живым отсюда выбраться. А из гроба я — то вылезу. Подумаешь! Обыкновенный деревянный ящик… Нет, меня кое-чем пострашней пугали…

Сдерживая рвущийся из груди стон, роняя злые слезы, Тарас залез в гроб и хорошенько обложил себя соломой. Он накрылся крышкой и долго поправлял ее, сдвигая с бока на бок, стараясь, чтобы прилегла поплотней и не было больших щелей.

— Ребро сломали, гады, — шептал хлопец, стараясь поудобней улечься в тесном ящике. — Главное, какую моду взяли — бьют под дыхало. Образина рыжая! Ты бей, паразит, но честно, по совести. Кулаков им мало, прикладами лупят. Попался бы ты, рыжий дьявол, на нашей улице, я бы тебе ребра посчитал, фашист несчастный…

Он помолчал было, но обида была столь острой, что он снова забормотал:

— Ишь ты, заладили — мину им дай… Как вам сильно некогда! А если человек не знает? Вы сами, гады, ту мину ищите, раз она вам до зарезу потребовалась. Рой носом землю, а ищи! А как вы думали? За это вам, шкуры, Гитлер деньги платит… А я на жалованье не состою, я к вам не нанимался…

Сжавшись в комочек, хлопец слегка согрелся, начал засыпать. Гроб тронулся и поплыл куда-то. Река, холодный, пронизывающий до костей ветер. “Куда?! Назад! — кричит Сокуренко. — Кинокартин насмотрелся, большевистский щенок? Героем хочешь быть?” Но это не Сокуренко, а — Чапаев. “Так я же за вас, за красных”, — замирая от страха и радости, шепчет Тарас. “Прикрывай! Это психическая атака”, — кричит Чапай, бросается в воду, плывет саженками. Полицаи в казачьих папахах уже близко. Они орут по-немецки: “Хальт! Хальт!!” Сейчас Тарас им всыплет. Но пулемет почему-то молчит. И — нет пулемета, ничего нет в руках, и никого нет — кругом голое, покрытое снегом поле. Тарас идет по дороге. Один, голодный, и замерз так, что хоть плачь. А поле темнеет, темнеет. Нет ни поля, ни дороги, ни Тараса. Только холод и ноющая боль в боку.