Страница 20 из 42
Практика рассмотрения скандального происшествия внесла в этот план некоторые изменения, но главное — подчеркнуто примирительный тон русской делегации и ее стремление строго ограничить расследование рамками самого инцидента — остались магистральной линией ее поведения в течение всего времени работы парижской комиссии. В известной мере это миролюбие, очевидно, отвечало намерениям и потерпевшей стороны — профессор Мартенс, ссылаясь все на тех же своих «хорошо осведомленных в политических вопросах» английских доверителей, утверждал, что «Foreign Office совершенно не намерен серьезно ссориться с нами из‑за этого глупого дела»[205]. Русские делегаты неоднократно и в присутствии своих британских коллег подчеркивали, что «мы вовсе не считаем желательным обострять вопрос, особенно публично, новыми и относящимися лишь косвенно к делу препирательствами касательно каких бы то ни было происков, неблаговидных вербовок и т. д.»[206]. Все эти заверения имели одну цель — убедить представителей потерпевшей стороны, что, как бы ни складывалось расследование, российская делегация сделает все от нее зависящее, чтобы не нанести ни малейшего ущерба престижу Великобритании и не поставить под удар английских подданных.
Действия британской делегации в Париже направлял будущий советник посольства Великобритании в Петербурге, а тогда — 1–й секретарь британской миссии в Париже 38–летний сэр Хью О’Берн (H. O’Beirne). Свои подробные донесения он слал в Лондон почти ежедневно — сначала на имя «государственного подсекретаря» (Under Secretary of State) по иностранным делам Томаса Сандерсона (T. H. Sanderson), а затем и самому министру Лансдоуну; от них же получал и указания по всем вопросам. Сохранившаяся в бумагах британского Foreign Office и в совокупности с упомянутыми конфиденциальными докладами Неклюдова и сообщениями повременной печати эта переписка дает возможность подробно и достоверно изучить ход работ парижской следственной комиссии и ее результаты.
Пока адмиралы- «комиссары» отмечали дома Рождество, гулльские рыбаки определялись с финансовыми претензиями к русскому правительству. К концу декабря потерпевшими объявили себя 399 человек (при, напомню, восьми непосредственно пострадавших), общая сумма иска которых составила без малого 104 тыс. фунтов стерлингов, или 960 тыс. рублей. Сами собой установились и «тарифы»: за легкую рану, полученную на Доггер–банке, — по 5 тыс. рублей, за испытанные здесь «нервное потрясение и испуг» — по 450 рублей, за то же членам семей на берегу — 28 тыс. рублей в общей сложности, за «спасение получивших повреждения баркасов» — по 4500 рублей за каждый и т. д.[207] Те рыбаки, которые в ночь на 9(22) октября находились в море, но далеко от места происшествия, в обоснование своих финансовых претензий к России вдруг стали утверждать, будто были обстреляны неким русским судном ранним утром следующего дня[208].
Сумма иска была настолько несообразной, что показалась чрезмерной даже комиссии, специально назначенной британским кабинетом, которая уменьшила ее до 60 тыс. 23 фунтов. Русский император и после этого нашел выставленный англичанами счет «чудовищным»[209], но Петербург его оспаривать не стал, и 23 февраля (8 марта) 1905 г. граф Бенкендорф от имени своего правительства переправил лорду Лансдоуну чек на 65 тыс. фунтов стерлингов. Таким образом, вопрос о возмещении убытков гулльским рыбакам, принципиально оговоренный задолго до созыва международной комиссии, был окончательно разрешен в результате непосредственных переговоров Лондона и Петербурга без какого‑либо практического участия парижских «комиссаров», хотя и с учетом их окончательного вердикта. В собственноручной расписке, выданной Бенкендорфу, Лансдоун подтвердил получение «компенсации пострадавшим в ходе инцидента 21–22 прошедшего октября» и от лица своего кабинета гарантировал русскому правительству, что «каких‑либо последующих претензий в связи с упомянутым инцидентом» не будет[210]. Деньги были выплачены из сумм российского Морского министерства, а разницу в без малого пять тысяч фунтов по сравнению с предъявленным британцами иском русский император внес от себя лично.
В 15.30 6(19) января 1905 г. международная комиссия впервые собралась в полном составе в большом зале французского МИДа на свое первое же публичное заседание. «В зале присутствовала многочисленная публика, в том числе много элегантно одетых дам и дипломатов, а также секретарь японского посольства и журналисты», — описывал увиденное нововременский корреспондент[211]. Английский, а затем и российский представители зачитали свои «заключения», предварительно напечатанные и розданные «комиссарам». Сэр Хью О’Берн никаких нарушений международных правил и даже просто странностей в действиях своих рыболовов не заметил и присутствие на Доггер–банке миноносцев категорически отрицал. Действительный статский советник Анатолий Неклюдов исходил из обратного и утверждал, что вице–адмирал Рожественский «не только имел право, но находился в абсолютной необходимости действовать именно так, как он действовал […], чтобы истребить миноносцы, атаковавшие его эскадру». «Замечательно, — отметил корреспондент «Нового времени» И. Яковлев, — что русское изложение ограничивается подтверждением лишь факта нападения, основательно не вдаваясь в вопрос, откуда явились миноносцы. Таким образом, защита русской точки зрения отнюдь не переходит в обвинение подданных какого‑либо нейтрального государства в соучастии в нападении на русскую эскадру»[212]. «Изложение великобританского агента, прочитанное первым, — делился Неклюдов со своим шефом впечатлениями от первого дня публичных слушаний, — составлено, в сущности, в очень умеренных выражениях […] Изложение это страдает некоторою запутанностью […] Напротив того, наше изложение представляет собою вполне ясный и связный рассказ о происшествии, причем отнюдь не затрагивается щекотливый вопрос о возможном подготовлении нападения в великобританских портах или об участии в этом нападении со стороны пароходов английской рыбачьей флотилии»[213]. Несмотря на это, в Форин Офис документальные материалы, представленные русской стороной, вызвали раздражение: «Они, — комментировали их из Лондона О’Берну, — в основном состоят из докладов, призванных показать, что японская атака в Северном море была подготовлена»[214] (по смыслу — в Великобритании. — Д. П.).
На заседаниях 12(25) — 14(27) января перед «комиссарами» выступали свидетели потерпевшей стороны. Заслушивать показания 27 рыбаков оказалось делом утомительным и «снотворным», и не только для членов международной комиссии. «Все это до такой степени надоело, — вспоминал барон Таубе, — что к концу показаний свидетелей с английской стороны зал заседания представлял из себя «аравийскую пустыню», и только в первом ряду кресел мужественно выдерживала эту тоску почтенная супруга моего юридического оппонента леди Фрей, которая в своем платье, близко походившем на кринолины первых лет правления блаженной памяти королевы Виктории и в зеленой вуали на шляпке того же времени, живо напоминала юмористические фигурки из незабвенного «Панча»»[215].
Если говорить о существе данных показаний, то единодушны свидетели–рыбаки оказались лишь в одном: никаких инструкций они не нарушали, их баркасы передвигались обычным для рыбной ловли порядком, и все положенные огни на них были зажжены вовремя. В остальном их показания были сбивчивы и противоречивы: одни говорили, что наблюдали на Доггер–банке какие‑то «черные предметы» или даже «иностранные малые суда», другие их не видели, третьи не могли воспроизвести на макете положения своих и соседних баркасов в момент инцидента и т. д. В этой мутной воде окончательно потерялись их утверждения трехмесячной давности о миноносцах, замеченных на Доггер–банке, и том из них, который оставался на месте происшествия до утра 9(22) октября. И хотя оставалось непонятным, кто в таком случае стрелял в них в то утро (английские эксперты выдвинули предположение, что это была все та же многострадальная «Камчатка»), русские делегаты в подробности вдаваться не стали и на уточнениях не настаивали, по–прежнему опасаясь «затронуть английское общественное мнение». «Показания английских рыбаков по гулльскому делу, по общему впечатлению дипломатов, — читаем в нововременском отчете, — отличаются отсутствием определенности»[216].
205
Таубе М. А. Указ. соч. С. 54.
206
АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 29 об. — Заявление Таубе на одном из закрытых заседаний международной следственной комиссии в Париже в январе 1905 г.
207
Крымский вестник. 1904. 12(25) декабря. № 318; Русский вестник. 1905. Апрель (№ 4). С. 695696.
208
Впрочем, еще в конце октября 1904 г. «Times» поместила заметку, в которой говорилось, будто команда траулера «Ke
209
АВПРИ. Ф. 143. Оп. 491. Д. 64. Л. 171. — Резолюция Николая II на секретной телеграмме графа Бенкендорфа из Лондона в МИД от 13(26) февраля 1905 г.
210
АВПРИ. Ф. 184. Оп. 520. Д. 1158. Л. 171. — Письмо Лансдоуна Бенкендорфу. Лондон, 23 февраля (8 марта) 1905 г. Автограф.
211
Новое время. 1905. 7(20) января. № 10366.
212
Новое время. 1905. 15(28) января. № 10367.
213
АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 11–11 об. — Донесение Неклюдова Нелидову. Париж, 7(20) января 1905 г. № 2.
214
F. O. R. C. 65/1734. P. 217. — Черновик письма на бланке Форин Офис О’Берну в Париж. Лондон, 22 января 1905 г.
215
Таубе М. А. Указ. соч. С. 73.
216
Новое время. 1905. 15(28) января. № 10367.