Страница 23 из 42
По рапорту Федотова было сразу назначено расследование. Тем более что сигнал к тому, неведомый Федотову, уже имелся.
В период наступления наших войск и освобождения Прибалтики в дюнах на побережье были найдены останки многих наших солдат и моряков. И среди них — трупы двух матросов, погибших в неравном бою. Возле них заметили воткнутый в песок кинжал, обмотанный зачем-то носовым платком. Посеревшую тряпицу догадались размотать и на изнанке обнаружили следы какой-то записи. Криминалистам удалось восстановить текст:
«Братья! Наш командир Рындин — предатель и сволочь! Мы четверо сбежали. Ст. л-т Федотов и Кириллов, кажется, проскочили. Они все расскажут. Нас фрицы прижали к морю. Конец! Отомстите за нас фашистам и предателю! Прощайте!»
Записка безымянная, Рындиных разных много, никакие Федотов с Кирилловым так и не объявились и ничего не рассказали... Рапорт Федотова дал возможность вернуться к этому делу. Сразу определился Рындин, действительно исчезнувший со всем экипажем.
При стремительном наступлении войск Баграмяна комендатура шталага драпанула столь резво, что не успела даже уничтожить канцелярию. В ней сохранились и учетные карты «матроса» Федотова и матроса Кириллова. С немецкой аккуратностью в них были внесены пометы: на первой — «бежал» и дата, а на второй — «умер от сердечной недостаточности». Что это означало — каждому ясно.
Кое-какие сведения о Рындине нашлись и в захваченных нами штабах ОКМ[9] и абвера. А тут еще сложным путем дошло до командования письмо-сообщение о трагической судьбе остальных членов команды Рындина. Всех моряков гитлеровцы заточили в подземелье завода «ФАУ-2», который потом и затопили вместе с узниками.
Таким образом, когда бывших военнопленных американцы передали наконец советской администрации и Федотов вернулся, его осталось только допросить как участника этого ужасного эпизода войны.
...Рязанов сидел, прикрыв глаза, как бы придавленный невыносимой тяжестью совершенного преступления. Из задумчивости его вывел голос Сысоева:
— Расхождений в показаниях Федотова нет. Ты что это, Петрович?
— Представил, как это происходило.
— Ужас. Все эти документы надо сто раз перечитать, представить, прочувствовать, а тогда уж исследовать.
— Вот именно. Давай так и сделаем.
— А время?..
— А мы сверхурочно, — мрачно пошутил майор.
Цыганочка, как обычно, стремительно влетела в палату и потрясла над головой письмом:
— Пляшите! А то не дам. — Засмеялась, положила письмо Сергею на грудь и устремилась обратно. Но в дверях спохватилась, оглянулась: — Да! Ваше прошение о помиловании отклонено, в общую палату вас не переведут. Там разговоры, сквозняки, хохот... А вам смеяться нельзя. Так что лежите, помалкивайте и наслаждайтесь письмами своих поклонниц. — У-ух, коварный обольститель!.. — И умчалась.
Сергей правой — подвижной — рукой взял письмо, посмотрел на конверт — и стало тепло. Зубами оторвал кромку, вытряхнул из конверта листки...
Дорогой мой мальчик! Целую и обнимаю тебя, родной, и все думаю-гадаю, как-то ты там?..
И что же натворил-то, милый! Как теперь быть — просто ума не приложу! Главный твой командир с комиссаром прислали газеты, где про вас написано и карточки напечатаны. И письмо приписали: «Спасибо, уважаемая Мария Алексеевна, за то, что воспитали такого сына...» Хорошее письмо, лестное материнскому сердцу, да только напрасное: разве же я воспитывала тебя, чтобы ты в пучину лазал и там смерть лютую ворошил? Да мне и подумать такое — жуть берет!..
Сергей улыбнулся, припомнив, что было, когда он пацаном еще приволок домой с бывшей переправы боевой патрон зенитной скорострелки. Мама остается мамой!..
Дальше она писала, что письмо командования пришло и в горком комсомола... И еще новость: в райжилуправлении подошла их очередь на переселение в новую квартиру.
...Соседи все радуются, а я плачу. Подумать только — каково бросить эту нашу квартирку, где каждая половица, рама, дверь, полочка — все-все сделано руками нашего любимого незабвенного Сергея Тимофеевича? Для моего сердца это вроде как измена, будто я светлую память о милом муже и твоем отце вымениваю на какую-то теплоцентраль, балкон и лифт. Как-то гадко это, Сереженька...
Сергей отложил письмо, задумался. Как права мама, как чисто и мудро сердце этой обыкновенной скромной женщины!
...В общем, ты теперь глава семьи нашей, тебе жить — ты и решай. Как скажешь, так я и сделаю. Жду, Сереженька, твоего письма. А пока обнимаю, целую тебя, родной мой.
«Да, надо сегодня же написать, как я люблю тебя, как постоянно думаю о тебе, какая ты у меня прелесть! И как замечательно, что память о папе для тебя свята и во сто крат важнее и ценнее всяких комфортов...»
Сергей поднял взгляд и просиял: в дверную щель просунули головы Чуриков, Шнейдер и Венциус...
— Заходи, — поманил рукой и указал на кресло Рязанов.
Сысоев подошел, сел, положил на край стола «Дело по обвинению...». Закончив телефонный разговор, Рязанов вопрошающе посмотрел на помощника. Сысоев хмуро вздохнул:
— Преступление страшное, Петрович. Однако должен сказать...
— Тут не преступление, — поправил Рязанов, — тут, скорее, торопливость, что ли. Или недоработка.
— Какая торопливость? — не понял Сысоев. — Ты о чем это?
— О деле, разумеется. Вот. — Майор взял подшивку, как бы взвешивая ее на ладони. — Формально все вроде бы сделано: следствием проверен документ обвинения, добыты прямые и косвенные улики, документальные, свидетельские показания... Рындин изобличен и приговорен по заслугам — как будто. Но, — Рязанов поднял указательный палец, — в деле, однако, не усматривается основного, если не главного — м о т и в о в преступления.
— Вот именно! — Сысоев хлопнул ладонью по столу. — Именно это я и хотел сказать! Где причины? Не мог же отличный кадровый заслуженный офицер вдруг стать предателем? Не мог! Чем-то это непременно должно быть вызвано. Чем? Ответа на этот вопрос в деле нет.
— Объяснить, пожалуй, можно. Следствие заочное, суд заочный, на скамье подсудимых пусто — некого просто было спросить. А к тому еще, учти, вскоре после войны само это дело было людям как соль на свежую рану.
— Э-э нет, извини! Никаким, даже самым прекрасным народным настроениям юристы поддаваться не имеют права. Их бог — истина! А тут взяты на веру даже просто сомнительные факты.
— Например?
— Например, кинжал с платком-запиской. Написать ее после своей гибели моряки, надо полагать, не могли. Значит, когда их убили, кинжал уже был воткнут. А платок был еще белым, заметным, привлекающим внимание. В этом и был смысл: быть замеченным! Гитлеровцы, конечно, подходили к погибшим. Хотя бы просто, из любопытства, посмотреть, кого же они убили? Логично? И что же? Посмотрели и ушли, не заметив такого сигнала? Сомнительно.
— Да-а, — согласился Рязанов, потирая щеку. Сконфуженно признался: — А знаешь, Алексеич, ведь я, признаться, как-то проглядел это. Действительно, ерунда какая-то! Зато я подметил некоторые другие детали... Короче говоря, следствие небезупречно.
— Значит, мы должны завершить его теперь.
— Теперь мы должны форсировать наше прямое дело. Но прежде следовало бы, наверное, пообедать.
— Давайте, — скомандовал Пауль, расстилая, как обычно, на столике газету.
Напарники сели, выпили по рюмке, принялись за еду. Под птичий гомон в саду елось особенно аппетитно, и Оскар заметил:
— Все же ловко мы углядели эту дачку. Райские кущи!
— Аркадия, — мрачно согласился Пауль. Не выдержав, бросил в тарелку куриную ногу: — Поражаюсь вашей беспечности! Так накалить обстановку — и еще умиляться каким-то птичкам-дачкам!..
9
ОКМ — гитлеровское Верховное командование военно-морских сил.