Вместе с Россией

— Это мое дело! — сверкнул глазами Редль. — Мне так нравится…

— Но вы подвергаете риску провала целую организацию! — спокойно, но выразительно сказал Стечишин. — Вы ставите под удар все наши широко разветвленные связи в политических, государственных и военных кругах! Ведь это будет грандиозный скандал, если пан Градецкий, Доктор Блох и другие депутаты и деятели славян в монархии будут скомпрометированы даже мимолетными связями с Генштабом России. Я категорически прошу вас умерить ваши безумные траты. Или хотя бы пустить слух, что вы получили крупное наследство от какого-нибудь родственника…

— Филимон, вы имеете дело с настоящим экспертом в тайной службе. Не забывайте, что именно я поставил в Австро-Венгрии все дело разведки и контрразведки. Даже немцы приезжали учиться у меня… Кстати, я еще до ваших упреков распустил слух, что получил большое наследство от тетушки. А вы: будь осторожен, будь осторожен! Я их презираю — этих разбойников-немцев! Они выгнали со службы моего отца, разорили брата, который осмелился открыть в Лемберге свое дело. Всю жизнь тупые немецкие болваны получали по службе отличия и чины впереди нас, чехов и поляков, а ведь мы служили в армии этой прогнившей монархии отнюдь не хуже, даже намного лучше германцев. Они ввели свой немецкий язык как обязательный в наших чешских полках и муштруют чехов с садизмом и жестокостью. А наследник Франц-Фердинанд! Ведь эта немецкая свинья в своем имении под Прагой просто истязает чешских работников! Ненавижу эту банду!

— Я говорю вам об осторожности, Альфред! — мягко прервал Стечишин излияния полковника, который вдруг обмяк и перестал выглядеть заносчивым и хамоватым офицером. — Вам надо отдохнуть. С такими нервами лучше нашим делом не заниматься…

— Может быть, вы правы, Филимон. Я просто очень устал и срываюсь незаметно для себя, — согласился полковник. Он помолчал, выпил коньяк, взял новую сигару, закашлялся от дыма.

Петербург, ноябрь 1912 года

Пронзительный холодный ветер с Невы нес с собой потоки дождя, которые, казалось, пропитали все вокруг — и деревянные торцы мостовой, и одежду редких прохожих, и воздух, и стены домов.

Кедрин на извозчике ехал в беседное собрание ложи «Обновители». Масоны возродились в Петербурге недавно, после удушения сиятельным графом Витте рабочих и крестьянских бунтов, которые охватили всю матушку-Россию во времена революции 1905 года. Реакция и упадок сил, постигшие российскую интеллигенцию в столыпинские годы, коснулись и его, адвоката Кедрина, считавшего себя пламенным народным трибуном и общественным деятелем. Многие из его друзей-кадетов ударились в мистику и столоверчение, собираясь по ночам на предмет вызывания загробных духов для страшных и унылых бесед. Иные, так и не достигнув власти через эфемерную Государственную думу, запили самым пошлым образом и перестали даже мечтать о разумном, добром и вечном. Большевики, которых Кедрин люто ненавидел и боялся, поскольку они, по его мнению, были главной причиной смуты среди рабочего сословия, сидели по тюрьмам или мерзли по далеким сибирским ссылкам.

Кедрин в числе немногих сильных личностей обратился в масонство. Он решил, что только такое тайное общество, которое объединяло и важных сановников с их государственным опытом, и профессоров-теоретиков, и фабрикантов с их капиталами, и аристократов, вхожих во дворец и владеющих самыми сокровенными тайнами империи, — лишь оно имело шансы на успех в обновлении России.

Вступив в ложу, он понял, что не ошибся. Здесь не только собирались энергичные деловые люди, представлявшие, как казалось Кедрину, подлинную элиту дворянского, промышленно-купеческого и разночинного сословий. Российских масонов активно поддерживали организации братьев во Франции, Германии, Англии. Члены сравнительно небольшой петербургской ложи «Обновители» автоматически становились соучастниками огромного международного братства «вольных каменщиков», закладывавших фундамент всемирного господства капитала.

Кедрин брал в расчет и то обстоятельство, что приход к власти в России братьев масонов мог принести и ему самому немалые материальные выгоды, видное положение, а может быть, и пост министра. А пока — до свершения этих радужных мечтаний — знакомство и общение в ложе с членами Государственного совета и банкирами приносило ему немалые выгоды в биржевой игре…

Извозчичья кобыла с насквозь мокрыми гривой и хвостом мерно хлюпала по лужам.

Кедрин отгонял тоску, явных причин для коей вроде бы не было. В конце концов, он блестяще справился с поручением — поездкой по европейским ложам, куда его посылали «Обновители», дабы развить контакты с европейскими братьями. Кедрин в задании преуспел, завязав исключительные связи с франкмасонами Парижа и Берлина. Его даже избрали мастером французской ложи великого Востока и обещали всяческую помощь. Что же касается Берлина, то русского адвоката-масона принимал сам брат германского императора Вильгельма, принц Генрих Прусский. Принимал, правда, не при дворе, как хотелось бы тщеславному адвокату, а в Роминтене, но зато оказал честь и доверие, сделав совершенно конфиденциальное предложение. Вот это предложение и заботило больше всего Кедрина, который не представлял, как оно может быть истолковано в петербургской ложе.

Наконец въехали в ворота большого дома, подкатили под железный навес парадного подъезда небольшого флигелька во дворе, где тайно от непосвященных держали ложу.

По темной лестнице почти на ощупь Кедрин поднялся на второй этаж, сбросил в прихожей свой плащ. Из знакомого шкафчика он извлек атрибуты масона — белый кожаный фартук, молоток, мастерок каменщика и циркуль, вынул из портфеля кожаные перчатки и муаровую перевязь с эмблемой, которая свидетельствовала о его высокой — третьей — степени масонства.

Кедрин трижды ударил молотком в дверь, брат привратник молча отворил ее, и Кедрин вошел в темную храмину. Вся затянутая черной тканью, она была едва освещена свисавшим с потолка «лампадом треугольным», в котором три тонкие свечи давали «свет трисиянный». В одном углу храмины — черный стол и два черных стула. На столе — берцовые человеческие кости и желтый череп с блестевшими, точно нарочно начищенными, белыми зубами. Из глазниц черепа выбивалось синеватое пламя. Тут же раскрытая библия и песочные часы. На профанов, ищущих посвящения, все это действовало ошеломляюще, особенно человеческий скелет в противоположном углу с надписью над ним: «Ты сам таков будешь».

В двух других углах возвышалось на подставках по гробу. В одном из них — искусно подделанный мертвец с признаками тления, другой гроб зиял пустотой.

Кедрин равнодушно сделал полагающиеся знаки, с трудом нашел в темной ткани следующую дверь и снова трижды постучал молотком. Пока он ждал привычного ритуального вопроса, лениво подумалось ему о том, что вот ведь вся эта необычная символика, которой верны масоны еще с XVIII века и которая безошибочно действует на дураков, наверное, и оттолкнула от масонства такого необычайно умного и холодного политика, как Павел Николаевич Милюков. Когда госпожа Соколовская по поручению ложи пустилась вербовать его в братство «вольных каменщиков», Милюков небрежно ответил ей: «Пожалуйста, без мистики, господа!..»

За дверью заунывный голос вопросил:

— Для чего вы пришли сюда? Чего хотите вы от нас?

Кедрин так же заунывно произнес:

— Премудрости, добродетели, просвещения.

За дверью трижды стукнул молоток, створки отворились, и Кедрин вошел в просторный зал. Он был декорирован согласно заповедям иоаннического масонства, и стены его, затянутые голубыми тканями, украшенные золотыми символическими изображениями, ласкали взор. Золотые шнуры, держащие ткань, были связаны большим узлом как раз посреди стены, обращенной к востоку. Тут же, на востоке, на возвышении о трех ступенях располагался престол, масонский жертвенник, а за ним — кресло управляющего ложею. На престоле выделялось лазоревое шелковое покрывало с густой золотою бахромою. Балдахин, осеняющий престол и кресло Великого мастера, также голубого шелка, был испещрен золотыми звездами, среди коих в сиянии ярких золотых лучей сверкал треугольник. Внутри оного золотом же было вышито имя Великого Зодчего Вселенной. На престоле — раскрытая библия, первой главы от Иоанна. Обнаженный меч, золотой циркуль и наугольник резко выделялись на потемнелых листах книги. Меч положен слева первым — он словно не допускал страницам перевернуться, закрыться.