Вместе с Россией

Его оборвал ездовой Серега, хитрющий и скаредный мужичок, который подбирал любой гвоздь, любую тряпку, набивал ими вещевые мешки.

Попыхивая махорочным дымком, Серега навел критику на Симакова:

— Полно тебе врать… Ни слову твоему насчет такой агромадной храбрости не верю… Чтобы сердце играло, когда «чемодан» рядом с тобой разрывается, того нет! И не поверю. На войне радость озорникам одним, а трезвому мужику она поперек горла стоит.

От зарядного ящика отозвался канонир Николка:

— На войне что отменно? Что завсегда свободно! И что православная душа задумала — сполнить можно!.. Грех не на нас… Дисциплина? Ее сполнять требуется на глазах у начальства… Ведь в деревне православный только во сне увидит, что каку бабу мни али за груди хватай! А тута не зевай — свои ли, чужие ли — все одно! — И Николашка хищно улыбнулся.

— Вот один такой дохватался — нос, говорят, скоро провалится!.. — под общий хохот выразился голубоглазый, круглолицый и крайне добродушный телефонист Сударьков, всегда в меру прислуживающий начальству и за то пользующийся кое-какими поблажками у фельдфебеля. — А ты как, бомбардир, об войне понимаешь? — обратился телефонист к Василию. — Говорят, у тебя всегда про-кла-ма-ция на закрутку табаку найдется?!

Василий насторожился. Он избегал вести пропаганду в открытую в столь разношерстной группе батарейцев. Своей задачей он считал отобрать надежных людей, создать организацию и вместе с ними агитировать против войны, против самодержавия, против буржуазии, наживающейся на крови и страданиях людей. Только самым доверенным солдатам он давал читать газету «Социал-демократ» и прокламации большевистской партии, взятые еще из запасного дивизиона в Петрограде. Листки эти были уже зачитаны до дыр, и Василий собирался использовать свой краткосрочный отпуск, полагающийся ему за отличную службу, чтобы в Минске получить пополнение литературы.

Опытный конспиратор, Василий внимательно изучал солдат и младших офицеров дивизиона, прежде чем начать серьезную работу. Слова телефониста его обеспокоили: значит, среди солдат пошли какие-то слухи о прокламациях, которые он кое-кому давал читать. Партийцам в армии было хорошо известно, что военная жандармерия и контрразведка дружно работают, зорко караулят большевистских агитаторов. В случае ареста большевику угрожал немедленный военно-полевой суд и расстрел. Вот почему он не стал вступать в спор с Сударьковым, а отшутился:

— Ты лучше у Сереги бумагу на закрутку попроси — у него много всего под зарядным ящиком!

— Какие тебе еще прокламации?! — вступился за Василия батарейный охотник[36], полный георгиевский кавалер Дмитрий Попов. Бесшабашный и лихой в начале войны, он много раз смотрел смерти в глаза, пробираясь в тыл врага, за «языком». Постоянный риск и опасность развили его незаурядный ум, полковая школа бомбардиров, куда его определили после первой медали, дала кое-какую грамотность. Попов одним из первых потянулся к правде, которую принес на позиции питерский рабочий-большевик Василий. Он тоже почуял подвох в словах Сударькова и решил пооберечь друга и учителя.

— Нате, братцы, вам германские цигарки! — решил он отвлечь внимание артиллеристов от становившейся опасной темы.

Первым, как и положено, потянул свою руку младший фейерверкер — командир орудия.

Разговор пошел по другому руслу.

— Не сегодня завтра налетит оттепель, а там и распутица… — высказался бородатый и страхолюдный бомбардир-ездовой Прохор Коновалюк. — Все-то мои ноженьки и рученьки ризматизмой тянут… И как несчастная пяхота по грязище в наступление полезет — ума не приложу…

— Твоего ума и не требовалосси… Господа енералы за тебя им пораскидывали… — протянул Николка. — Вот ежели нам за пехтурой гаубицы тянуть — так никакие битюги по ростепели не вытянут… Я вот, братцы, к Петряю — земляку — в 10-ю дивизию намедни погостить ходил… Так бруствер окопа склизкий, еще не совсем потекло, а на дне жижа хлюпает — присесть негде…

— Да-а! Нижним чинам нигде сладко не бывает… — протянул Серега-ездовой, притушивая свою цигарку на половине и убирая остатки в кисет. — И когды тольки все это кончится, царица небесная!..

— Не ей ты молисси! — опять вступил в разговор Сударьков. — Ежели о сохранении от внезапной смерти, то великомученице Варваре или святому мученику Харлампию… А ежели об умерших без покаяния, то преподобному Паисию великомученику…

— Не… — возразил ездовой. — Тут надоть от потопления бед и печалей Николаю чудотворцу помолиться… Али о прогнании духов преподобному Мамону…

— Не тем богам, мужики, молитесь! — погладил свои усы Попов. — Вам надо свечки ставить святому Симеону-богопринятому… о сохранении здравия младенцев!.. По наивности вашей…

Сударьков злобно глянул на охотника. Батарейцы грохнули. Тут и кашевары прикатили полевую кухню с горячей кашей и горячим супом…

…Поздно вечером, когда Мезенцев остался один и собрался ложиться спать, в сенях его избы заспорили два голоса, один из которых принадлежал его ординарцу. Кто-то настырный пробивался к командиру дивизиона. Потом раздался осторожный стук в дверь.

— Входите! — крикнул Мезенцев.

На пороге предстал, застенчиво сминая шапку в руках, телефонист первой батареи Сударьков.

— Чего тебе? — коротко спросил полковник.

— Так что, ваше высокоблагородие, разрешите доложить! — обратился бомбардир.

— Что там? Докладывай! — разрешил недовольным тоном Мезенцев.

Сударьков оглянулся на дверь и, понизив голос, почти шепотом начал:

— Так что, ваше высокородь, ерманского шпиена объявить!

— Где он? — изумился полковник.

— Наводчик второго орудия, бонбардир Василий Медведев, ваше высокородие! — четко, словно на занятиях по словесности, изложил Сударьков.

— Дурак ты, братец! — кратко резюмировал командир дивизиона. — Медведев — образцовый наводчик, лучший в дивизионе…

— Никак нет, ваше высокородие, шпиен он и листки разные нижним чинам подсовывает! Вот!..

Сударьков достал из папахи какие-то сложенные бумажки и протянул их командиру. Мезенцев взял листки, развернул. Это были затертый и треснувший на сгибах экземпляр газеты «Социал-демократ» и листовка — обращение Петербургского комитета РСДРП к рабочим и солдатам, — в которой рассказывалось о восстании моряков в Кронштадте. Мезенцев пробежал глазами несколько слов призыва к единению революционной армии о революционным пролетариатом и всем народом.

Телефонист стоял навытяжку и буравил глазами командира. Мезенцев повертел в руках листки, отложил на стол.

— Где ты их взял? — резко спросил солдата.

— Так что из его вещевого мешка вытянул, ваше высокородь!

— Что же, ты и по остальным мешкам шаришь? — брезгливо спросил полковник.

— Никак нет, вашскородь! Господин фельдфебель нам разъясняли насчет врага внутреннего и как германец листовки супротив царя и царицы разбрасывает… Так что я подсмотрел, куды он их прячет, и выхватил!..

— Хорошо! Иди! — сухо сказал Мезенцев. — Я произведу дознание!

Сударьков повернулся кругом, демонстрируя хорошую строевую выправку, и вышел в сени.

Мезенцев прибавил огня в керосиновой лампе, присел на лавку к столу и снова взял в руки листки.

Другие заботы одолевали его. С утра приказано было начинать артиллерийскую подготовку наступления. Оказалось, что передовой склад боевых припасов остался в деревне Талут, в 15 верстах от позиции его дивизиона, но и там находится только однодневный запас.

Полковника бесила нераспорядительность армейского начальства. Он предвидел, что огонь его гаубиц очень скоро захлебнется от недостатка боевых припасов, которые валяются попусту в тылу.

— Поистине, эти бездарные рамолики опаснее врагов! — зло ворчал командир дивизиона, разглядывая схему позиций германцев.

Появление Сударькова с доносом вначале отвлекло его от горьких мыслей, а затем, ввергло в еще более тягостные размышления о подлости человеческой натуры.

36

Так в царской армии называли разведчиков.