Страница 40 из 42
Робко приняв из рук лейтенанта по листку бумаги, «сезонники», каждый в сопровождении дежурного дружинника, разошлись по отдельным комнатам. Чтобы написать объяснения размером на полстранички, им потребовалось не менее часа. Любой поэт ужаснулся бы при виде таких «мук творчества». И любой учитель языка, принимающий близко к сердцу всякое отклонение от правил грамматики, упал бы в обморок, прочтя «перлы» русской орфографии, рожденные фантазией этих учащихся. Комсомольцы и дружинники из оперативной дружины имени Дзержинского, каждый в силу своей профессии (Николай Марущенко — работник ресторана «Достык», а Юрий и Валерий Самохины — комбината торгового оборудования Казпотребсоюза) относящийся к словесности хладнокровно, и то досадливо морщились, еле-еле разбирая каракули.
Но как бы там ни было, из показаний пятнадцатилетнего Сашки Воробьева, ученика седьмого класса школы № 13, удалось выяснить, что мать его работает на плодо-консервном комбинате. Отец же, Владимир Николаевич, сторожит общественные огороды, принадлежащие коллективу домостроительного комбината. Рядом с огородами есть сад, и восемь яблонь в этом саду якобы являются собственностью сторожа Воробьева. «Вот мы и ездили к отцу за яблоками!»
Все это было бы похоже на правду, если бы не два маленьких «но». В объяснениях Валерия и Василия Сазоновых (мать, Антонина Матвеевна, работает на Алма-Атинском домостроительном комбинате, отец, Гавриил Гавриилович, — пенсионер) фигурировал некий дядя Федя — сторож сада с недвусмысленным прозвищем «Глухарь». Кроме того, вопреки утверждению задержанных, что они собирали яблоки с земли, плоды при осмотре оказались сорванными и не совсем созревшими.
Вот тогда-то Валентина Еремченко и предложила свои услуги в качестве помощника следователя.
Ее беседа с ребятами была весьма недолгой, но результативной. Уже через полчаса они поняли, что дальше запираться бесполезно, и сознались в краже. Когда с формальностями было покончено, самый младший из них, Сашка-Воробышек, спросил:
— А вы, Валентина Михайловна, следователь, да?
— Да, я следователь, — ответила она серьезно.
А строгий лейтенант милиции Дмитрий Дорофеевич Зверев улыбнулся, но тут же посуровел и приказал дружинникам:
— Возьмите этих паршивцев, посадите… в дежурную машину и немедля доставьте… домой! Матери, небось, с ума уже сходят…
Потом он долго курил, задумчиво шагая по комнате. А Валя сидела за столом и пыталась по выражению лица определить, о чем он размышляет.
«Может быть, он вспоминает, и перед взором его встают картины далекого детства? — думала девушка. — Да, оно, наверное, было тяжелым. Мы тоже не избалованы, но они, наши старшие братья, — дети особенно суровой эпохи.
Детство старших было оглушено солдатскими песнями и вдовьими причитаниями. Поэтому они рано задумывались над всем, что происходило вокруг, и, задумываясь, взрослели. Взрослели, чтобы стать к станку или сесть на трактор. И то, что называлось «улицей», теряло над ними власть. Потому что нет на земле власти сильнее, чем власть труда. И нет мудрее воспитателя, чем труд».
Потом Вале Еремченко неоднократно приходилось убеждаться в том, что улица сейчас — это все мы — граждане, труженики заводов и фабрик, школ и институтов, строек и учреждений. Улица в нашей власти, по крайней мере в течение семнадцати часов ежесуточного нерабочего времени. И если порой это могущество наше слабеет, то главным образом из-за того, что некоторые из нас с равнодушием взирают на постоянное, пагубное ничегонеделание детей.
Девушка вскоре убедилась в том, что во многих семьях бытует еще ошибочное и вредное представление об отдыхе подростков: «Мальчик устал за время учебы — пусть на каникулах погуляет в свое удовольствие…» А каково это удовольствие? Получает ли мальчик радость от такого «свободного» отдыха? Это интересует далеко не всех. И вот четырнадцатилетний Сашка С., «развлекаясь», обстреливает камнями плафоны уличных люстр. А три пятнадцатилетних «мушкетера» — Юрий Б., Николай В. и Владимир К. — делают с помощью ломика брешь в каменной ограде плодоконсервного комбината.
— Там собака, молодая такая, черная… Мы хотели покормить ее хлебом… — объясняют они цель этой «саперной» операции.
У Юрия в кармане брюк обнаруживается истрепанная колода игральных карт. «Мамины», — говорит он. А мама, медсестра городской больницы Мария Кирилловна, едва ли думает о том, чем занимается ее единственный сын. Ее совершенно не волнует вопрос, насколько полезен и содержателен отдых сына. Что ж, долг платежом красен: сын, прекрасно осведомленный о том, за какой оградой живет сторожевая собака, не знает, где и в качестве кого работают его родители. А ведь такое взаимное равнодушие отцов и детей друг к другу неотвратимо приводит их к той страшной отчужденности, в результате которой всегда папы и мамы в отчаянии хватаются за голову и причитают:
— Откуда, откуда в нем этот жестокий эгоизм?! Такой был милый, ласковый ребенок!
Колька Костылев приехал в Алма-Ату на правах гостя. Соседи сестры, накануне отправленной в больницу, приняли его как своего, вручили ему ключи от квартиры, посочувствовали, ласково спросили, не нуждается ли парнишка в чем-либо.
Парнишка не нуждался. Ни в людском внимании, ни тем более в ласке. Позже выяснилось, что в Перми он бросил больную мать, а в Алма-Ате, пока сестра была дома, жил у приятеля.
Кольку задержали дружинники в одном из комиссионных магазинов, куда он принес продавать ковер. Это была не первая вещь сестры, сплавленная таким способом. Районный прокурор Гайса Гарифулович Доспулов в санкции на арест Костылева отказал.
— Я и сам неплохо вижу, что состав преступления есть, — ответил он сердито представителю милиции. — Не вижу лишь смысла в применении крайних мер по всякому поводу… Что? Закон? Первый враг закона — это формализм! Да-да! Будьте уверены, пострадавшая не станет счастливее от того, что брат ее окажется за решеткой. Как это — «что делать»? Прописать! Трудоустроить! И воспитывать, черт возьми! Мальчишке нет и семнадцати, а вы его сразу под стражу…
Кольку прописали в квартире сестры. Кольку трудоустроили. По утрам, уходя на работу, он брал с собой завтрак, заботливо приготовленный для него сестрой. Разумеется, она простила ему все. В определенные дни Колька являлся в милицию и спрашивал:
— Ну, что нового?
Это несколько развлекало сотрудников райотдела. В общем, внешностью своей, бесхитростным взглядом живых задорных глаз Колька вызывал симпатию. Над ним даже по-свойски подшучивали. Только Захар Ишмухамедов, шеф практикантки Еремченко, нет-нет да и скажет, бывало: «Темнит чего-то паренек…» Но дело Костылева сдавать в архив не торопился. Однажды, когда кто-то напомнил ему об этом, Захар отрезал:
— Не к спеху. Подождем…
Ждать долго не пришлось. Костылева поймали с поличным в универмаге. Колька попросил там свитер, сделал вид, что примеряет его, а когда продавщицу отвлекли покупатели — «дал тягу».
— Ну, вот, что и требовалось доказать, — с горечью сказал Ишмухамедов. — Я же чувствовал: пареньку надо побывать на казенных харчах… Возьмите, Валя, дело на себя. По совести говоря, мне с этим неблагодарным юношей возиться не хочется…
Из квартиры сестры, где его прописали по просьбе районного прокурора, Колька переселился в КПЗ. На этот раз Доспулов в санкции не отказал, но, подписывая ордер, от упрека в адрес милиции не удержался.
— Пинкертоны… Чистюли, — проворчал он, протягивая бумагу курьеру. — Глупый мальчишка три месяца водит их за нос, а они даже не поинтересуются, как он воспользовался помощью и доверием…
На допросах Колька вел себя нагловато. Его ответы были густо сдобрены издевательски-вежливыми интонациями. Всякий раз, когда Еремченко делала попытку вызвать своего подследственного на откровенность, он неизменно уклонялся от сути разговора и начинал усиленно распространяться насчет морального облика торговых работников. Еремченко недоумевала. Она по простоте, вернее, по чистоте души своей не догадывалась, что Кольку, который мысленно считал себя уже законченным вором, взбесило то обстоятельство, что вести е г о «дело» поручили какой-то девчонке, нештатной сотруднице и п р о д а в щ и ц е. Он-то думал, что роль свою сыграл оригинально и даже остроумно. Он-то был уверен, что, обманув милицию, заслужил большего внимания. А тут такое пренебрежение!