Страница 4 из 28
— …Найду ей исправную швейную машину. Пусть учит девчонок шить. Обмундировки много на складе. Распорют английские френчи, пошьют платья, жакетки, пальтишки. Дети раздеты. Три машинки реквизирую. Пусть шьют, продают, меняют. — Гребнев говорил запальчиво, как мальчишка, без строгости, без начальственного взгляда. Ивану казалось, что он добрый и хороший человек, получивший эту трудную работу по переустройству маленького уездного мира. — Ваня, а как ты считаешь НЭП надолго? Это не просто. Как же так. Хозяйчики полезли из щелей. Сворачиваем с революционного пути? Ленин понимать должен, что мировая революция обязательно свершится. НЭП — это удар по трудовому народу. Его опять в батраки, в работники загоняют… Гребнев не успел договорить, как в кабинет ввинтился мужчина, взволнованно заговорил с порога:
— Наум Макарович, ты поставил бывшего эсера командовать пекарней, — почти кричал посетитель в старом пальто, в шапке довоенного образца. — Что у нас коммунистов нет?
— Кто говорит, что нет? — отставил кружку секретарь. Внимательно посмотрел на вошедшего. — Тебя ставил? Ты не соображаешь, как надо тесто заводить…
Вертлявый начал что-то рассказывать о муке и дрожжах, что эсер Костенко заставляет перебивать тесто на три раза, что он выступал в семнадцатом году против партии большевиков. Гребнев слушал его, молча, вдруг засопел. Неожиданно стукнул по столу ладонью. Проситель замолк.
— Где ты был в семнадцатом? Я тебя спрашиваю! С какими флагами ты ходил? Не было тут никакой партии большевиков. Чего ты хочешь? Я тебя ставил пекарем второй руки. Ты воровал соль и муку. Надо было тебя расстрелять по законам военного времени. Пожалели детей. Будешь клеветать на руководителя пекарни Костенко, пиши себя в списки на биржу труда, иди к нэпману в работники. Он никогда не был эсером. Хорошо, работай. Завтра приду, разберусь. Я тебя научу хлеб выкатывать.
Когда за доносчиком закрылась дверь, Гребнев посмотрел на Ивана и беззвучно рассмеялся, склоняясь над столом.
— Вот народец. Не хочет работать. Костенко специалист. Не нравится. При пиве, при бражке много братьев. Надо наябедничать, настучать. Ягнячья мать. А сколько раз надо перебивать тесто?
— Не помню. — сказал весело Иван. — Не меньше трёх раз. Спрошу у тёти.
— Узнай. Столько всего нужно знать. А голова одна. Саботируют. Портят оборудование, опаивают рабочих лошадей, чтобы к весне не на чем было пахать. Появились в уезде ветеринары. Поздно узнал. Ездят по коммунам, что ни лучше коняга, то пишут, что болен сапом, нужно пристреливать и сжигать. У кулаков кони здоровые. …Звонит секретарь из Липовки. Еду. Арестовываю. Документы подлинные. Кто выдавал? Звоню в Самару. Никто их не знает. В партии на учёте не стоят. В пяти уездах половину жеребцов уничтожили. Понял, Ваня? На фронте враг был один. А нынче, как крыс на корабле. Рядятся в разные одёжки. Не разобрать. А разбирать надо, на чистую воду выводить врагов. С этим НЭПом голова кружится, как у ринитной овечки. Мандат тебе дам. Подозрительных арестовывай. Разберёмся. Извинимся и отпустим, если не виноват.
— Как это?
— Уничтожают технику, жгут семена. Лучше арестовать одного невиновного, чем упускать врага. Сигналы поступают. Что-то контра копит, готовит нам беду. Будем вместе ездить по деревням, возить газету. Будешь данные собирать, присматриваться к людям. Руковожу газетой, а партийцев в редакции — никого. Подними дисциплину. Народ разный собрался. Присмотрись. Будешь моя политическая опора.
— Уехать хотел. Друзья в госпиталь приходили. Приглашали в губчека.
— Понимаю, что глухой угол. Кому-то надо и тут работать с массами — истинный курс держать. Думаешь, я хочу заниматься портянками, крупой и саботажем? Не моё это. Не моё. А куда деваться? Мы — коммунисты. Фронт наш не дадим прорвать. …Ты думал, что война здесь кончилась? Ещё долго будем воевать со скрытым врагом. Контра она и в Африке контра. Буры за свободу всё ещё воюют? Ничего не пишут в газетах. У них тоже революция, а кто помогает?
3
Пробежали куцые деньки-денёчки. Гребнев бушевал. Вскрылись тёмные дела на станции. Грузы из Самары по дороге исчезли. А в документах значилось, что прибыли. Растворилась мука и масло. Пять вагонов. Арестовывали, допрашивали. Каждый день — крик, шум, беготня. Нашли убитым стрелочника. В приёмной, в коридоре толпится народ. Пахнет махоркой, кислой овчиной и страхом.
Иван закончил работу. Гребнев поставил его писать протоколы, перепечатывать на машинке. Несколько раз ходил по базару, надеясь найти у спекулянтов масло. Спрятали. Новое поручение. У них в театре была почти новая печатная машинка системы «Ремингтон», захваченная Кутяковым и его ребятами в учреждении Бузулука. Чагин освоил механизм. Перепечатывал сводки, воззвания.
Лишь через восемь дней выпутался Чагин из Гребневских проблем. Написал на себя приказ. Получил от секретаря бутылку чернил. Поспешил с некоторым волнением в редакцию газеты «Новое время». Редактор быстро достал из высокого книжного шкафа бокал голубоватого стекла, налил кипятку, пожал с наигранной радостью руку, артистичным жестом указал на кресло грязно-жёлтого плюша.
От прежнего старого режима остались даже таблички на высоких дверях, столы и створчатые шкафы с учебниками и словарями. Выпускалась газета с рекламой о цирке, о световом театре «Кинема». Он помнит то время… «Чехлы можно было постирать, — почему-то подумал Чагин, слушая мягкую речь Редкина. — Запах гнили и махорки. Надо проветрить».
— Бумаги нет хорошей. Машина на ладан дышит, — редактор правил полосу, курил большую самокрутку, изредка прикладывался к стакану с морковным чаем. Широкий резной стол с двумя тумбами завален клочками бумаги с неровными буквами, оттисками заметок и стопками старых газет. На окнах коричневые пыльные шторы, на кожаном диване с полочками и зеркалом, подушка и свернутое ватное засаленное одеяло. У противоположной стены — длинный стол, заваленный стопками газет, нарезанной серой бумаги. Обои выцвели, оборваны. «Тут надо всё выскрести, убрать лишнюю мебель, постирать шторы. Конюшня, а не кабинет редактора. Выдраны печные изразцы. Печь не белена сто лет. Замазать трещину некому. Будто не собираются зимовать, — подумал Чагин, глядя на висящую лампу с треснутым стеклом.
— Николай Абрамович, — вбежал в кабинет встрёпанный мужичок в кургузой шинели, в бараньей шапке. Хитроватые глазки прятались в глубоких глазницах большого черепа. — Недохватка строк. А Катька ушла за керосином. Гас кончился.
— Искурили? — с издёвкой вопросил редактор, подняв руку с карандашом. Клин пегой клокастой бородки начал мелко подрагивать. — Всё пронумеровано.
— Може, за конторку завалился. Или за кассу. Побегу шукать. — мужчина вытер каплю под носом и выкатился в приёмную комнату.
— Найдётся лист. Уверяю, Иван. Не волнуйтесь. Не боги горшки обливают, а мастера. Чтобы стать мастером, нужно захотеть. Образование у вас есть. Жизненный опыт имеется. Осталось — сильно захотеть. Закреплю я вас за Екатериной Дмитриевной. Она выпускающий редактор. У неё дар, а я — вымучиваю, высиживаю, как курица. Не даётся мне новая терминология. Когда-то получалось. В «Губернском вестнике» печатался. Фельетоны писал под псевдонимом — «Фома Медынский-средний». Не помните? Стихов не пишите?
— Нет, не пишу. — Тихо сказал Чагин, словно стесняясь чего-то, будто обманывает редактора.
— Стихи душу очищают.
— Лучше Пушкина не написать.
— Это вопрос риторический. Пушкину — Пушкино, а вам — Чагино. Фамилия известная. Директор реального училища случайно… — Редкин оглянулся на дверь.
— Не скрываю, — брат отца. Папа был начальником железнодорожного узла. Инженер. Старший дядя в суде работал…
— Пуганая ворона, куста боится. Выбирайте кабинет. Комнат много пустых, да беда: дров нет отапливать всё здание. К зиме в одну — собьёмся. Беда с дровами. Не запасли комиссары дровишек. Вы тоже комиссар? …Мне всё едино. Хорошо, что воевали. Это по нынешним временам — уважение и почёт. У меня плоскостопие. Не проходил службы. Декабристы были против бедности, а революционеры — против богатства, но за бедность. Бедность — не порок, но что-то есть в этом унизительное. Беден, значит, глуп или ленив. Согласитесь?