Страница 25 из 65
— Молодец, Прохор, так всё хорошо объясняешь, — похвалил Иванов. — А много ли сейчас у него долгу?
— Точно сказать не смогу. Самые срочные и опасные долги — вексельные или у ростовщиков, например, — он всегда старается погасить вовремя, чтоб слух о предъявлении векселя не подпортил ему репутацию. При его работе репутацией дорожить надо! Ну, а все остальные — квартира, дрова, стирка — так, по ходу дел.
— А не было ли у него в последнее врямя ссор с его матерью?
— Я мамаши его вообще не знал — с. Только раз её и видел здесь. Он сам к ней ездил иногда, а она жила, кажись, где — то на Садовой.
— А что ж так, она к сыну не ездила? — недоверчиво спросил Иванов.
— Дык… откуда же мне знать — то? До меня у Дмитрия Николаевича другой лакей служил, он потом в приказчики ушёл к цирюльнику, здесь недалеко, на третьей линии, так он мне рассказал как — то, что у Дмитрия Николаевича с его мамашей ссора вышла из — за очередной девицы. Мамаша приехала сына навестить поутру и застала у него … мм… пикантную сцену. Потом сказала, что больше в этот дом ни ногой. Дескать, вертеп разврата, а сие ей не по натуре! Она всё хотела женить его на девице из приличного круга, да чтоб обязательно с хорошим приданым. А он жениться и раньше не хотел, и теперь не хочет. Мне, Прохор, свобода, говорит, нужна, размах крыльев так сказать. А жена неприменно захочет управлять и руководить. Опять же — скука, каждый день одна и та же физиономия перед тобой, а так он их меняет, дабы не заскучать, — принялся рассуждать лакей, постепенно входя во вкус.
— Ну хорошо, с этим понятно… А какие отношения в последнее время у него были с матерью?
— По — моему, злился он на неё очень. Недели две назад или чуток больше вернулся сам не свой с поминок по умершему дяде. И всю ночь по кабинету туда — сюда, туда — сюда, паркет старый скрипит… Всю ночь спать не давал. И что — то всё разговаривал сам с собой, как будто маменьке что — то пенял. Я только слышал отдельные фразы: " Ну, маменька, ну, голова! без ножа зарезали!..» Вот так выражался. Что уж там у них приключилось. я не знаю, даже не спрашивайте. Я утром встал, а у него полон кабинет окурков и обгорелых листов бумаги — видимо, писал и жёг, писал и жег. А потом мамаша сама к нему приехали — с. Я её тогда — то и увидел. Меня барин в галантерею посылал, возвращаюсь и сталкиваюсь в дверях с нею, мамашей, значит. Видать, они крупно поговорили в моё отсутствие, потому что оба были взвинченные. Он белый как мел, а она, наоборот, красная, аж малиновыми пятнами пошла. Уходя, она обернулась в дверях и выпалила: не ожидала, дескать, сын от тебя такого. Бог, дескать, тебя накажет. Ну, про Бога — это я от себя добавил. Но она именно сказала: не ожидала… А уж чего «такого» — про то не знаю и не стану врать.
Прохор замолчал, выжидающе глядя попеременно то на Иванова, то на Гаевского. В эту минуту он был очень похож на услужливого пса, ожидающего сахарную косточку за верную службу. Сыскные же агенты молчали, ничем не выражая своего отношения к услышанному, точно и не говорилось сейчас ничего важного.
Иванов подошел к грязному окошку дворницкой, глядевшему в закоптелую стену ближайшего дома, и уставился в него невидящим взглядом. Казалось, в эту минуту он забыл об остальных присутствующих.
— Скажи — ка, Прохор. — задумчиво начал он. — Только подумай как следует, прежде чем ответить… а утром двадцать четвёртого, до десяти часов утра где находился Дмитрий Николаевич?
— Дома, наверное, находился. В квартире, то есть.
— Во сколько ты его видел?
— Ну — у… почитай уже в одиннадцать часов. Барин уже завтракать собирались.
— А на службу он почему не пошёл?
— А у него встреча была назначена в полдень в Академии наук. Какой — то важный визит он согласовывал и поэтому ехал в Академию. Ему к двенадцати, значит, надо было туда прибыть. А это же совсем рядом, десять минут медленным шагом, если нога за ногу идти.
— Расскажи по минутам, как этот день прошёл.
— В тот день Дмитрий Николаевич меня с самого утра отправил с запиской к одному своему приятелю на Петроградскую сторону. Ещё и восьми часов не было, когда я ушёл, а вернулся — уже почти одиннадцать. Путь — то неблизкий, хм, а на извозчика барин не раскошелился. У него опять нехватка денег. Вернулся я, так ещё и нагоняй получил, что так долго ходил, дескать, уже и барин одетый, и мамзелька встала и кофею хочет, а меня черти где — то носят. Будто я нарочно!..
— Фамилию приятеля назови к которому ходил. И адрес, — приказал Иванов.
— Толоконников Иван Иваныч. Большая Дворянская, дом шесть, в бельэтаже.
Гаевский быстро чиркнул услышанное в маленькую книжицу.
— Итак, в промежутке с восьми часов утра до, скажем, без четверти одиннадцать ты барина не видел и видеть не мог… — подвёл итог Иванов.
— Конечно, не видел! — с готовностью согласился Прохор. — Я же говорю… — и он ещё раз взялся рассказывать свою историю про записку, но Гаевский его остановил:
— Не трынди, Прохор, хватит. Много текста!
Сыщики переглянулись.
— Вот что, Прохор, — рассудил Агафон Иванов, — ступай — ка домой, мы подойдём минут через пять, с барынькой этой поговорить. На тебя мы ссылаться не будем, на сей счёт не беспокойся. Сделай вид, будто нас не знаешь, и мы тебе подыграем.
— А как же меня… в Кемь? в Олонец? — задал беспокоивший его всё это время вопрос лакей.
— Ладно, высылать не будем, коли помог Сыскной полиции. Так что живи в столице, — милостиво разрешил Иванов.
Оставшись вдвоём, сыщики быстро перекинулись умозаключениями. Сошлись на том, что у Дмитрия Мелешевича был мотив для совершения преступления, и не было alibi. И если в десять часов десять минут он действительно покинул квартиру убитой им матери, то за тридцать пять — сорок минут вполне мог успеть добраться до своего дома на спором извозчике и встретить лакея одетым, готовым к завтраку.
— Бабенка эта, что живёт в квартире Мелешевича, подтвердит что хочешь, — резюмировал Гаевский. — Да только можно ли ей верить?
— Её в любом случае пощупать надо. Что Путилину скажем? Были, дескать, в доме, а сожительницу не раскололи? Он нас с перьями съест.
— Ну, тогда зови квартального и пошли в квартиру. Глядишь, сегодня и дело закроем.
Вместе с квартальным сыщики поднялись по ухоженной гранитной парадной лестнице в бельэтах. Массивная резная дверь и латунная вращающаяся ручка дверного звонка выглядели в высшей степени респектабельно. На трель колокольчика с заговорщическим видом выскочил всё тот же Прохор Ипатов, с которым сыщики простились лишь несколько минут назад.
— Дома ли… гостья барина? — нарочито громко спросил Иванов. — Доложите, что из сыскной полиции явились.
Ипатов распахнул пошире дверь:
— Сей момент, господа полиицейские. Сейчас приглашу.
Все трое со спокойной уверенностью вошли в переднюю, Гаевский бесцеремонно снял плащ и пошёл было вглубь квартиры, но неожиданно столкнулся в дверях комнаты с молодой женщиной в весьма соблазнительном пеньюаре и атласных тапочках с меховой опушкой на босу ногу. Волосы её ещё не были уложены и распущенными локонами выбивались из — под ночного чепца. В высшей степени миловидная обладательница пеньюара держала в одной руке кофейную чашку, а в другой мармеладную конфету, которую тут же сунула в рот. С искренним удивлением уставясь на вошедших, она бессловесно перевела взгляд на лакея, потом спросила:
— А кто это?
— Мы агенты столичной Сыскной полиции, — сухо сказал Гаевский, недображелательно всматриваясь в юное лицо, свежее и розовое после сна. — С нами, как видите, квартальный надзиратель.
Несмотря на неприязненный тон, Владислав не без внутреннего удовлетворения отметил, что вкус Дмитрия Мелешевича был весьма неплох. Гаевский любил работать с красивыми женщинами куда более, чем с некрасивыми. В этом его отношении не было вовсе никакого эротизма — оно основывалось на том широко известном мужчинам наблюдении, что красивые женщины очень восприимчивы к оценкам окружающих, а опытный сыщик всегда сумеет сыграть на такой непростительной слабости.