Страница 49 из 77
Но будто назло тем словам на глаза опустилась пелена. Поднес Степан ладонь к очкам и ощутил липкую влагу. Снял подшлемник, провел по окровавленному стеклу. Посветлело. И на мгновение совсем рядом увидел промелькнувшие синие капоты, а на киле — жирную цифру «21». «К счастью», — подумал совсем некстати и нажал на упершийся в пломбировочную проволоку сектор газа. Медная контровка лопнула, мотор харкнул синим пламенем из патрубков. Нет, он не останется в долгу. Где тот, синий с желтыми крестами? Это он нанес рану из-за угла. Но его не видно…
Ну что ж, нет синего, есть зеленоватые. Рудимов идет на первого встречного. А на глаза вновь наползает багровая темень. Так бывает, когда смотришь на солнце сквозь закрытые веки. Сладкой болью в сердце кольнуло воспоминание далекого детства. Днепр… Трава щекочет щеки… И солнце над головой… Когда это было? И было ли?..
Протер очки, будто стряхнул видение. Вновь в глаза брызнуло солнце. Степан привычно толкает педаль на глубокий доворот и до хруста в пальцах нажимает на рубчатые выступы гашетки. «Мессер» горит. Падает! Но вдруг что-то горячее, острое резануло по ноге. Затошнило. К горлу подступило удушье. И пропало… солнце. Вновь ничего не видно. Степан пытается протереть стеклышки очков тем же подшлемником и не может. Пропитанный кровью шелк лишь размазывает багровую жижу. А может, это только кажется, что очки затемнены кровью? Может, вообще с глазами… От одной мысли берет оторопь. К горлу вновь подкатывается теплый удушающий клубок. Перед глазами замельтешило сонмище искр. Лишь бы не потерять сознание.
Степан срывает очки, и в тот же миг в глаза бьет вернувшееся солнце.
А где же Шеремет? Увидел его пикирующим на того самого синего. Но почему Кузьма не открывает огня? Уже можно стрелять… Инстинктивный поворот головы, и Рудимов скорее почувствовал, чем увидел пристроившийся за спиной сто девятый. Хватает ручку на себя и втыкает самолет в зенит. Одна мысль: «Не выдать раны. Иначе «мессер» не отстанет». Трудно вывернуться. «Мессершмитт» все ближе. Вот-вот довернет хищный клюв…
Выход один: с переворота — на петлю. Когда-то еще в училище Степан получал за нее высший балл. Сейчас все делал, как раньше. Но машина не слушается. Наверно, мотор перегрелся. Теперь страшнее другое — не обрезал бы мотор, ведь он уже несколько минут работает на пределе. Нет, вытянул! «Мессер» проскочил и оказался впереди. Теперь Рудимов у него в хвосте. Но немец тоже бросает машину в «мертвую петлю». Степан закручивает вторую, более крутую петлю, даже не подумав, сможет ли выдержать ее нагрузку и не заглохнет ли форсированный мотор.
Рукав кителя мокрый, Рудимов то и дело вытирает им застилающую глаза кровь.
Сил хватило и на второй адский круг. Фашист не выдержал, вышел из бешеной игры и спешно потянул в сторону. Кажется, все. А теперь на посадку. Но куда? До аэродрома не дотянуть. Искалеченная машина кренится и теряет высоту. Да и самому совсем плохо — голова кружится. А жгучая, не дающая пощады мысль подстегивает: «Домой, домой, домой…»
Промелькнули окопы. Взблеснули в кустарнике зенитки. Над их хоботами заплясал огонь. Самолет будто налетел на выбоины — его то швыряло вверх, то бросало в ямы. Убрав газ и едва удерживая судорожно бьющуюся ручку управления, Степан взглянул вниз: широкая, размахнувшаяся до самого горизонта степь. Выпустил шасси…
Толчок, надсадный вопль металла и… тишина.
Он пытается приподняться и не может. Левая нога словно прикипела к полу кабины. Ни подтянуть, ни шевельнуть. С трудом выжался на руках и перевалился через борт. Вот она, теплая, пахнущая горькой полынью земля! Он падает плашмя и припадает к ней лицом. Хочется взять от влажной земли бодрящую свежесть, но чувствует, как все тело слабеет. С тревогой догадывается — от потери крови. Расстегивает ремень пистолета и, сцепив зубы, туго затягивает вены раненой ноги. Нестерпимо больно. Хочется кричать, звать. Но ведь в степи, сколько видит глаз, пусто.
Надо отползти от самолета. Он еще отстреливает перегревшимся мотором и, того гляди, взорвется: баки продырявлены. Степан ложится на спину и, упираясь здоровой ногой, преодолевает сантиметр за сантиметром. И вдруг слышит нарастающий моторный гул. Сразу догадался: чужак. Но ничего не увидел: вогнавшая в лихорадку боль опалила правую ногу. А потом уже не чувствовал ничего, кроме знакомой, подступившей к горлу тошноты.
Хочется открыть веки, но они словно подрезаны, не слушаются. Потом почувствовал закипающий в ноге огонь. Протянул руку к коленке и вскрикнул: там, где он хотел прикоснуться и хоть чуточку притушить боль, не оказалось ничего. Еще не отдавая себе отчета, он выхватил из-за пояса финку и навсегда расстался с правой ногой. И тут же подтолкнула мысль: ну, а теперь перевязать вены и на этой, второй ноге. Вытащил из реглана пояс. Он как назло запутался. Разорвал зубами хром и свернул жгут.
До сих пор Степан не может понять, как он мог тогда передвигаться. За спиной уже вновь нарастал металлический рев. Его решили расстрелять на земле. Ему снова надо добираться до самолета. В распахнутой насквозь степи скрыться больше негде. Правда, и свой самолет — опасное убежище. Он еще не остыл и источал запах перегретого металла, масла, бензина. С минуты на минуту может прогреметь взрыв. Но из двух бед он выбирает одну. Ползет и не сводит глаз с идущего на него «мессера». Надо преодолеть заколдованные два метра. Он, корчась от боли, катится с боку на бок — как когда-то в детстве.
Успевает все же добраться до самолета и, прикрывшись парашютом, застывает под мотором. Из радиатора капает горячий антифриз. Прикрылся рукой, но руку жжет. Обжигающая жидкость проникает сквозь одежду. Но он терпит.
По обшивке забарабанили пули. Одна опалила плечо и впилась в парашют. Подумал: еще очередь, попадет зажигательная в бак, и самолет — единственная его крепость, а с ним и он сам взлетят на воздух.
Свистящий гул хлынул с высоты в третий раз. Вновь пули с писком впиваются в плоскости, парашют. Истребитель разворачивается и проносится совсем низко. И тут Степан узнал тот синий «мессер» со спасительной цифрой «21», а на фюзеляже вздыбился многоголовый дракон. Вот кто, не приняв боя в воздухе, решил прикончить его на земле.
Потерян счет атакам. Немец расстреливал Рудимова до последнего патрона. Внезапно все стихло. Не верилось в эту непривычную, оглушительную тишину.
Степан выкатывается из-под машины, рвет рубашку и принимается бинтовать раны. Но как только прикасается к отсеченной у колена ноге, теряет сознание.
Очнулся ночью. Над головой дрожат звезды. Они смотрят прямо в глаза. Холодные, колючие. Где-то в степи плачет птица. Травы набухают росой. Повлажнела одежда — то ли от росы, то ли от крови. Голова кружится. Хочется пить. Набрав полные легкие воздуха, он зовет:
— По-мо-ги-и-те-е!
Но даже свой голос кажется далеким, глухим. Это был не крик, а хрип. В ответ лишь монотонно-просяще откликнулась ночная птица. Она тоже, казалось, звала кого-то.
Как же быть? Пошарил возле себя и вдруг нащупал пистолет. Как он мог забыть о нем! Невольно вспомнил и его хозяина — Юлиуса Дитте. Вспомнил, и сердце налилось горечью раскаяния. Да, когда Дитте спускался на парашюте, Степан не стал стрелять. Его же не пощадили, расстреливали до тех пор, пока хватило боезапаса.
Нащупав сетчатую рукоятку маузера, на которой вместо надписи Дитте давно стояла фамилия Рудимова, он поднял дуло кверху и выстрелил. Прислушался. Тишина. Лишь по-прежнему плакала птица. Потом вновь и вновь нажимал на спусковой крючок. Выстрелы гремели безответно. В темноте ощупал теплую обойму. В ней два патрона. Надо оставить на всякий случай. Зажал в ладони еще горячий ствол.
Выход один — ждать. Своих или чужих. Быстрее бы конец. Какой угодно. Пусть подходит враг. Одна пуля для него, другая… Но тут же гнал от себя мрачные мысли: нет, это невозможно! Ведь еще столько не прожито. Именно сейчас Степану жизнь нужна позарез.
Взбудораженная память лихорадочно листает давние картины. Вспомнил Тамару. Как она там? Что сейчас делает? Разве она знает, что с ним?.. Встали, как на плацу, эскадрильские ребята — и погибшие, и ждущие его сейчас там, на аэродроме. Интересно, что с Шереметом? Дотянул ли Кузьма домой? А Малыш, Атлантов?..