Страница 42 из 77
Дальнейший поединок проходил над окопами. Степан впервые за войну испытал величайшую радость погони: в те дни, когда за гитлеровскими летчиками все еще сохранялось численное превосходство, обращать их в бегство было не так легко. А тут на виду пехоты — нашей и немецкой — «мессершмитт» удирал. Снизившись до бреющего, он беспомощно петлял над открытой степью, тщетно ища защиты. Рудимов, прижав «мессера» к земле, следовал за ним по пятам.
Под плоскостью замелькали лунки окопов. Над земляным валом зачернели комочки — пехота бросала шапки. Неописуемая радость захлестнула сердце: ему впервые рукоплескали, как хозяину неба. Правда, из чужих окопов по нему вовсю палили из винтовок и пулеметов. Но мысль о том, что за ним с земли сейчас следят изможденные долгим боем и слякотью солдаты, сотни ждущих от него непременной победы, заставила забыть все на свете, кроме одного — во что бы то ни стало победить! За ним упорно тянулись трассы до тех пор, пока он не сблизился с «мессершмиттом». И тут нити оборвались: немцы побоялись сбить своего.
Когда остроклювый силуэт фашистского истребителя запутался в сетке прицела, Степан надавил клавиш гашетки. Перевитый пламенем столб дыма, взметенные комья земли и куски металла — все, что успел увидеть Рудимов, проносясь над поверженным «мессершмиттом».
Первым Рудимова и Даждиева встретил начштаба. Нет, Корней Иванович не поздравлял, а выговаривал:
— Не зазнавайтесь, хлопцы. Мы у матушки-пехоты всегда в долгу. Как-никак — царица полей.
ЛИЛЬКА И КОРОЛЬ ГУСТАВ
— Короля сбили.
— Какого?
— Густава второго, что ли…
Лильку, большеротую, как птенец, девчонку с соломенно-желтыми волосами чуть ли не до пояса, перевели из официанток в радистки. Корней Иванович долго берег это место для жены Рудимова, но от Тамары пришло письмо, в котором она сообщала, что с завода ее не отпустили и перевели в цех. Какая у нее специальность, не написала, но намекнула, что «нужная, большая и ответственная». Степан расстроился, написал длинное-предлинное письмо, правда без сетований, но с такими многозначительными намеками, что нетрудно было понять, как он ждал жену и как ему не хочется верить в то, что она не приедет.
Поскольку Лилька из гражданского человека превратилась в военного, Сухорябов приказал ей отрезать длинные волосы — единственную Лилькину гордость и предмет восторгов молодых пилотов. Называли те волосы по-есенински — «стеклянным дымом», лишь один Даждиев, казалось, не замечал ни Лилькиных волос, ни самой Лильки. Зато она везде и всегда замечала «своего грека». Она так и называла: «Мой грек». Коста вначале сердился, протестовал: «Какой я грэк, какой я твой?»
— Грек, и мой! — смеялась во весь свой большой рот Лилька и тормошила черную, как ночь, шевелюру Косты. Наконец он махнул на это рукой и перешел в обычное свое состояние — молчание.
О чем думал этот неразговорчивый человек, когда просиживал один темными осенними вечерами на трухлявом бревне возле землянки, никто, не знал. Даже Лильку, которая нередко без всякой дипломатии присаживалась рядом и притрагивалась щекой к его плечу, он не допускал ни к своим мыслям, ни к чувствам. Говорил ей тихо и покровительственно, как младшей сестренке:
— Шла бы ты ночэвать. Ужэ скоро двэнадцать.
Лилька не уходила, и они сидели молча до тех пор, пока их не замечал Корней Иванович и не отчитывал Лильку:
— Зародова, вы опять нарушаете распорядок. Сами не спите и человеку не даете… Марш в землянку.
— Корней Иванович, еще минутку, — дурачилась Лилька. — Грек меня поцелует, и уйду.
Грек поднимался и уходил, а Лилька еще долго стояла в темноте и сквозь слезы глядела, как где-то там, за Сивашами, падали и сгорали звезды.
Однажды в такой вечер к сидевшему на бревне Даждиеву подошел Рудимов. Степан не помнит, кто заговорил первый. Кажется, Коста. Он сказал что-то о письмах из дому и вдруг приподнялся, тронул Рудимова за локоть:
— Стэпан… Можно тэбя так назвать?..
— Я же тебя зову, — почти обиделся Рудимов.
— Стэпан, я тебе как-то говорил, что у меня было три брата… Всэ сгорели в танке. Ты понымаешь, что будэт со стариками, если и я нэ вернусь…
Рудимов встал, подступил к Даждиеву:
— Ты что, Коста? Откуда такие мысли?..
— Да нэт, Стэпан… Понымаешь… нэ подумай, что я дрейфлю, — с трудом пробивался Даждиев к своей мысли. — У мэня к тебе просьба. Понымаешь, как к другу. Нэт у мэня здэсь человека ближе тебя. Понымаешь?..
— Понимаю. Говори.
— Давай договоримся, если я нэ вернусь, — голос Косты сорвался и еле слышно проскрипел, — нэ посылай бумагу старикам. Съезди сам. Понымаешь… Мать нэ перэживет этого. А скажешь, нэ так страшно. Дай слово, что сдэлаешь это…
— Сделаю, Коста, обязательно, — пообещал Степан и тут же спохватился, — только выбрось из головы все эти мысли. Ничего с тобой не случится…
После, того вечернего разговора Рудимов и Даждиев, кажется, боялись оставаться наедине. Лишь через неделю все вошло в колею. Коста повеселел, даже к Лильке стал терпимее относиться. Во всяком случае, не прогонял вечером с бревна и сидел с ней тихо, мирно, до поздней звезды. Лилька перестала называть его греком, но по-прежнему говорила о нем «мой», против чего Коста перестал, а точнее, устал протестовать. И когда Корней Иванович, заставая их вместе, прогонял Лильку, а она опять говорила о поцелуях, Коста миролюбиво просил Сухорябова:
— Пусть посыдыт.
Потом Рудимов увидел фотографию Зародовой в кабине самолета Даждиева.
С тех пор как у Рудимова появилась улетевшая от комдива Гарнаева стая турмашей, Лилька стала как бы приписанной к первой эскадрилье. Она кормила ненасытное птичье семейство, любовалась красным голубем, и Рудимов считал вполне естественным Лилькино тяготение к его эскадрилье. Но однажды при налете «юнкерсов» на аэродром турманы разлетелись. Они минут пятнадцать метались над степью, а потом, собравшись в стаю, потянулись в сторону задымленного Севастополя.
Не улетел только красный. Сел Егор на шесте радиоантенны и, казалось, раздумывал, как ему быть дальше. Тут на шесте его и атаковал ястреб. Два комка, серый и красный, будто сцепленные невидимой леской, кувыркались, взмывали, падали, почти не отделяясь друг от друга. Наконец красный комок оторвался и дыбом пошел вверх. Серый не думал оставлять жертву. В воздухе уже закружились красные перья Егора. Но он упрямо лез вверх, словно понимая, что только там, на высоте, его спасение.
Ястреб, видать, выдохся, выше идти уже не мог и начал плавными кругами снижаться. Лилька, Рудимов и Коста, следившие за поединком, видели, как Егор еще несколько мгновений ввинчивался в небо, превратившись в едва видимую кровяную каплю, а потом внезапно ринулся вниз. Ястреб метнулся было вдогонку, но опоздал: красный уже летел над капонирами и вскоре сел на штабную землянку. Рудимов подошел, взял Егора, засунул за пазуху и пошел в землянку, чувствуя, как под курткой бьется второе, голубиное сердце.
В ту же ночь Егор сдох: не перенес высоты.
Рано утром позвонил комдив Гарнаев. Приказал выслать эскадрилью на прикрытие морской пехоты под Туапсе. Павел Павлович сразу сказал, что полетит Рудимов. Гарнаев попросил комэска к телефону и напомнил, что не исключена возможность появления под Туапсе новых немецких самолетов — «густавов». Их надо тащить на высоту, там они беспомощны. Рудимов сказал, что летчики уже знают эту машину, но в бою пока не встречались. Комдив вдруг вспомнил:
— Да, Рудимов, забыл сказать, вернулись мои турманы. Но одни, без красного.
— А Егора нет, товарищ генерал. На высоте запалился. Ястреб загнал.
— Плохо, — сказал Гарнаев. Помолчал, еще раз напомнил: — Сами-то как следует держитесь высоты.
Вылететь должны были четверкой — Рудимов, Шеремет, Малыш и Даждиев. Комэск с двумя ведомыми взлетели почти одновременно и пошли к Туапсе. Даждиев задержался. Никак не запускался двигатель: молодой механик неправильно подключил электропитание. Взлетел с опозданием и, догоняя эскадрилью, по привычке направился не к Туапсе, а к линии фронта, которая проходила по мысу Хако, Новороссийску до цементных заводов и далее на север. С командного пункта несколько раз передали: