Страница 34 из 77
— Вы свободны. С богом.
Рудимов козырнул и быстро удалился.
Видно, подполковник сильно расстроился. Но чем? Проигрышем боя? Не верилось. Может, опять не понравилась скопированная атака? Но ведь Степан атаковал, учитывая стиль и привычки противника.
Прошло несколько дней. Уже стало забываться последнее сражение. В субботу, когда все летчики собрались идти домой, Степана внезапно вызвали к командиру. Докладывать о прибытии не пришлось. Еще на пороге Павел Павлович спросил:
— Ну что, доволен?
— Чем? — не сразу понял комэск.
— Забыл? — Павел Павлович сузил и без того узкие зеленоватые глаза, и в маленьких щелках бойко запрыгали горошины зрачков. — Значит, победа была легка…
— Да нет, не забыл, но… — с опозданием начал тот оправдываться, а подполковник махнул шевровыми перчатками, с которыми не расставался даже в жаркую погоду:
— Ладно. Садись.
Яровиков долго молчал, хмурил мохнатые, четко выделявшиеся на бледном лице брови. Постоял лицом к стене, будто и не было рядом капитана, а потом вдруг повернулся: «Ну садись, садись», опустился на холодный дерматиновый диван и положил на колено капитану плотно сжатый кулак:
— Нет, Рудимов, у меня к тебе претензий нет. И если уж говорить начистоту, за тебя рад. А вот за себя… Скребут кошки, чего уж там. Все думаю, почему я проиграл. Может, стар стал? А? Но еще хуже, если устарела моя тактика. А т а м за это головой придется платить.
Опять встал, зашагал по скрипучему полу.
— Кто его знает что делаю. Нападаю и отбиваюсь одним и тем же манером. А вот ты и раскусил. Надо, надо больше думать о таких нюансах, которые сам черт не смог бы разгадать.
Они долго сидели в тот субботний вечер. Степан молча слушал исповедь командира, и ему немного жаль стало этого немолодого, но столь ревнивого к летному ремеслу человека. Право же, комполка преувеличивал свои грехи. Павел Павлович сидел широко расставив ноги и ссутулившись, будто разглядывал трещины в полу. Встал, вздохнул:
— Ну, кажись, все.
Как всегда, у порога остановил:
— Да, вот что, Рудимов, тут я тебя хвалил, а себя ругал. Все правильно. Но вот учти одну закавыку. Надо характер менять. Человек ты, кажись, понятливый, уловишь, к чему нить веду. Уж очень ты какой-то святой. Ну согреши, что ли. Ей-богу…
О какой святости и каком грехе комполка вел речь, Степан уточнить не успел. Павел Павлович легонько толкнул его к двери:
— Ну, с богом.
Зеленая дуга ракеты, повисшая над взлетной полосой, позвала истребителей на взлет. Короткокрылые «ишачки» один за другим вырулили на старт и взмыли в воздух. Курс — на юг.
Вечером эскадрилья Рудимова, а за ней и весь полк перебрались на новый аэродром. Самолеты прикрыли ветками тополей. На рассвете следующего дня принялись рыть «щели».
Чувствовалось дыхание чего-то тревожного, настораживающего. Оно долетало со скупыми докладами штабов, прорывалось сквозь притаившуюся тишину летних лагерей. Люди работали молча, сосредоточенно. Хотя никто не сказал ни слова о причине сегодняшней тревоги, какое-то шестое чувство предсказывало, что она впервые за столько лет не была учебной. Когда Рудимов вышел из штаба и проходил мимо замаскированных самолетов, услышал негромкий разговор, по которому узнал мотористов своей эскадрильи.
— Подходяща глубина траншеи?
— Смотря какая почва…
— И какая бомба ахнет.
— Самолеты в готовности?
— В первой.
Дежурные истребители уже стояли у самого «Т». Дежурили летчики звеньями. Остальным разрешили ночью отдыхать в наспех построенной казарме по соседству с аэродромом.
Несмотря на то что люди за день умаялись, спать никто не ложился. Света не зажигали: Яровиков запретил. Темны были и дома, куда только что перебрались семьи летчиков и техников.
Стояла тихая ночь. Ночь звездопада. С веток стожаров то и дело срывались переспелые звезды. Они наискось чертили густую синь неба и падали в море. В темноте черными молниями метались летучие мыши. Из гарнизонного сада тянуло яблоневым настоем. Чей-то дальний голос выводил страстно и тоскующе:
…Тамара не спала. Она сидела на подоконнике, поджав под себя ноги, и переговаривалась с соседкой на балконе второго этажа. Сверху доносилось:
— Мой любит пшенную кашу. С салом, с луком. И еще вареники. Хохол.
— А мой… все любит. Правда, я не все умею…
Это о мужьях. Степан смеется: Тамаре так хочется выглядеть бывалой хозяйкой, но не получается. Опыта у нее пока никакого. Поженились они совсем недавно, а до этого она училась в балетном училище и питалась больше в буфете, чем в комнате общежития. Степан тихо подошел и протянул руку к подоконнику. Тамара вскрикнула, но тут же узнала мужа, засмеялась:
— Думала, летучая мышь. Сколько летает!.. Говорят, не к добру.
— Опять выдумываешь. Прыгай, — Степан вытянул руки и снял жену с подоконника. Она была легонькой, стебельковой и какой-то теплой, близкой, своей. Держа на руках, припал к ее щеке. Он любил целовать ее в щеку, как дочку. И еще — в мочку уха, путаясь в ее пахнущих дождевой водой волосах. Она скрестила руки у него на шее, прижалась к его сухим губам, укоряюще спросила:
— Ну где ты так долго?
Он не ответил. Молча внес ее в комнату, посадил на тахту.
С балкона второго этажа донеслось:
— Томочка, где вы?
— Я тут, — отозвалась в окно Тамара.
— Я вам не досказала про вареники. Их надо бросать в кипящую воду…
— Спасибо за совет, Варвара Николаевна, — выглянул в окно Степан.
— О, муж дома, а я, старая…
«Старая» — для отвода глаз. На самом деле Варвара Николаевна говорит так с одной лишь целью, чтобы услышать возражение: «Какая ж вы старая?!»
После ужина Степан и Тамара вышли на улицу. Тамара позвала:
— Варвара Николаевна, Корней Иванович, не спите?
С балконных перил свесилась сонная голова Корнея Ивановича, начштаба полка:
— Да вот ворочаюсь. Духота, что ли…
— Ну выходите сюда, подышите.
Долго бродили за околицей городка. Поднялись на приаэродромный холм. Взору открылась панорама ярко освещенного Севастополя. В ту ночь он казался каким-то таинственно красивым. Такими бывают только ночные города: все о них говорят только огни — зовущие, мечтательные и чуточку тоскующие. А где-то за морем змеились молнии да изредка докатывались отголоски грома.
— Наверно, скоро будет дождь, — сказала Варвара Николаевна.
Ее поддержал задыхающийся от духоты муж, и супруги Сухорябовы отправились домой.
Тамара и Степан вернулись в свою комнатку на рассвете. Только уснули, кто-то забарабанил в окно:
— Сосед, тревога! — По хрипловатому баску Степан узнал начштаба Сухорябова. Полный, страдающий одышкой, он стоял у самого окна и, сняв фуражку, вытирал пот клетчатым платком.
— Черт знает что делается, ночь, а духота, как в литейном.
— К грозе, наверное, Корней Иванович, — коротко бросил Рудимов и побежал на аэродром столь шибко, что начштаба отстал.
Словно в подтверждение слов Рудимова далеко за Севастополем полыхнуло корневище молнии. Залезая в кабину, Степан приподнялся на плоскость и увидел, что к грозовым вспышкам присоединились другие сполохи.
Небо, изрубленное клинками прожекторов, озарилось багровыми вспышками. И тут же прокатились глухие раскаты. Что это? Взрывы бомб или стрельба зенитной артиллерии?
Быстро вскочив в кабину самолета, Рудимов приказал дежурному звену выруливать за ним на старт. И вдруг из-за холмов взметнулись два луча. Они скрестились, выхватив из темноты белый, будто в инее, самолет. Чужой или свой? Учение или война? Предчувствие подсказывало: чужой! Тут же появился второй, третий… Последний шел на высоте триста — четыреста метров. По нему открыли огонь. Стреляли все. С кораблей потянулись разноцветные шарики малокалиберных зениток и трассы пулеметов. Били береговые батареи. Небо, казалось, накалилось от разрывов. Теперь уже ясно — город бомбят.