Мы из розыска…

Что я узнал нового? Появилась фамилия Давыдов. Я внес ее в записную книжку, надеясь, что этот геройский парень обязательно должен быть на снимке, ведь он работал вместе с Кондратьевым именно в эти годы.

— Знаете, до чего этого Леньку боялись? — прервал мои размышления голос Марии Константиновны. — В магазинчиках, которыми владели нэпманы, появлялись странные объявления в витринах… — Кондратьева на секунду задумалась. — Ага, вспомнила! «Воров просят не беспокоиться, так как вещи на ночь из магазина уносятся!» Или такое: «Выставленные в окнах сыры деревянные, а потому воров просят не разбивать витрину…» Самое смешное объявление в магазине на Комиссаровской улице: «В этом окне выставлены сапоги только по одной штуке от пары, и притом все на левую ногу, а потому никакой ценности они не представляют!» — кажется, и сегодня так обувь выставляют в магазинах, а никто не помнит, что началось это давно… Еще с Ленькиных времен!

— А бандиты тоже вывешивали объявления, — сказала Антонина Сергеевна. — Помню, папа рассказывал, что на улице висел листок с жутким предупреждением: «До девяти часов вечера шуба ваша, а после наша…»

Я лихорадочно записывал услышанное.

— Писательское дело требует правды! — назидательно произнесла Мария Константиновна. — С писателем Шейниным, который дневал и ночевал в первой бригаде, Сергей Иванович поссорился в пятьдесят четвертом году. Он в рассказе изобразил все не так, как было на самом деле. Из отпетого уголовника сделал розового романтика, влюбленного в красивую женщину. Прочтите его рассказ «Ленька Пантелеев»! Читали? Помните? То-то и оно!

К моменту появления шейнинских «Записок следователя» у Сергея Ивановича уже были написаны и отредактированы воспоминания о работе в уголовном розыске.

По тому, как она произнесла слово «отредактированы», я понял, что действительно Кондратьев просидел над мемуарами не один месяц, а может быть, и год. Наверное, помогала ему и Мария Константиновна…

— В рукописи шла речь о настоящих людях, реальных, а не выдуманных делах. А уж бандитов, всяких там «чугунов», «тузовых», «кортавых», «хейфецев» — целая галерея.

— Где же рукопись? — нетерпеливо спросил я. — У вас? В музее?..

— Ее нет… — В голосе была грусть. — Приехав от писателя, не доказав ему ничего, Сергей Иванович все сжег… — Старушка приподняла над столом сухонькую ручку с синими пульсирующими жилками. Ладошка замерла, отделив сантиметров тридцать пустоты, застывшей над столом. — Вот такая была рукопись… Страниц восемьсот!

— Он еще приговаривал: «Не хотите знать, как все было на самом деле — не надо! Живите иллюзиями…» — добавила дочка.

9. Тайны приоткрывает… математика!

Я многое узнал про Бодунова, еще больше про Кондратьева и почти ничего о ребятах-розыскниках первой бригады. Даже фамилии большинства из них мне неизвестны…

И вот я снова в Ленинграде. Едва сойдя с поезда, размышляю — куда идти. В музей или архив? Медленно бреду вдоль Невского проспекта.

Сворачиваю в переулок и останавливаюсь у подъезда старинного особняка, в котором больше шестидесяти лет назад разыгрались роковые события. Вот за этими самыми окнами расположена квартира, где молодые, скорее всего еще не обладающие достаточным опытом оперативной работы розыскники одного за другим «вязали» бандитов.

Дворцовая площадь. В этом здании-подкове, застывшем у Зимнего дворца, и располагались грозные службы Петроградской милиции, ее ум и сердце — уголовный розыск. Дом как дом. Он ничуть не изменился с двадцатых годов, такой же, как на фотографиях…

Я подхожу к окованным железными листами воротам, и мне кажется, что слева от них еще видны следы от гвоздей, некогда крепивших вывеску «Управление Петроградского губернского уголовного розыска». Как будто слышно из-за ворот пыхтение мотора старенького грузовичка…

Как-то мне попалась в журнале фотография — «Выезд работников Ленинградского уголовного розыска на операцию». Еще не зная, смогу ли как-нибудь использовать ее в поиске, я снял с нее копию. Теперь на Дворцовой площади я сличаю изображение на снимке с реальным домом, пытаюсь привязать фотографию к настоящему месту…

Снимок. На переднем плане авто. Может, это «рено», может, «Руссо-Балт»… В кузове — человек пять или шесть. Рядом с водителем сидит молодой парень в кепке.

Это — Кондратьев! Рядом с машиной перезаряжает пистолет Петр Юрский. У борта кузова сидит Иван Васильевич.

Выходит, что я, еще не решив основной задачи, могу более точно назвать снимок — «Выезд ПЕРВОЙ БРИГАДЫ Ленинградского уголовного розыска на операцию».

Дождался открытия архива Ленинградской милиции, оформил необходимые документы. Оказалось, что с «ветхими от времени документами» работают не старушки или мужи, убеленные сединой, как я думал, а симпатичные девушки — Лена и Наташа. Первая же моя просьба, которая проявила мою полную неосведомленность в архивных делах — я попросил показать послужные списки уголовного розыска двадцатых годов, — если и не насмешила, то изрядно удивила.

— Таких списков в те годы не вели, — с улыбкой сказала Лена Угарова. — Все назначения, увольнения, декретные отпуска проводились общими приказами…

— При чем здесь декретные отпуска? Женщины в данной ситуации меня интересуют мало… — проявил я вновь свою неосведомленность. — В розыске работали одни мужчины. Посмотрите на снимок…

— Декретными отпусками назывались обычные отпуска, — пояснила девушка. — Уход в очередной отпуск проводился приказом — «декретом». Отсюда и название! Да вы сейчас сами все увидите… С какого года начнем?

— С двадцать второго, третьего, четвертого… — сконфуженно пробормотал я, еще не предполагая, что снова совершил ошибку.

Через несколько минут на моем столе высилась пирамида толстенных книг.

— Это только за два года… — совершенно серьезно сказала Лена. — Остальные, интересующие вас, занимают еще несколько полок!

Листаю серые, желтые, синие, хрупкие от времени листки. Некоторые документы рукописные. Нет, нет да и мелькнет отмененная «ять», твердый знак в конце слова. Листаю неясные «ремингтоновские» машинописные копии. Читаю на обороте какого-то рапорта золотое тиснение: «Его Высокопревосходительству…», «Милостивому государю»… Под каким-то актом просвечивает водяной знак гербовой бумаги. Удивительно!

А на самом деле удивляться нечему — в то время приходилось использовать каждый клочок бумаги! Положение с «материалом для письма» было настолько тяжелым, что в мае девятнадцатого года Совет Народных Комиссаров принял специальный декрет за номером сорок три «О порядке распределения бумаги и картона».

«Вся и всякого рода бумага и картон на всех складах и фабриках, находящихся в пределах Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, должны находиться в исключительном ведении Главбума, и только ему предоставляется право распределять эту бумагу и картон по нормам… Все лица и учреждения, имеющие запасы бумаги и картона, полученные не по праву распределения, а каким бы то ни было иным путем, то есть путем ли закупки, приема на учет, реквизиции, конфискации и т. п., без разрешения Главбума, обязаны немедленно сообщить о них Главбуму. Все партии бумаги и картона, сведения о которых не поступят в Главбум в трехнедельный срок со дня опубликования сего декрета, подлежат обязательной конфискации, за кем бы они в этот момент ни числились… Конфискация незарегистрированных партий бумаги осуществляется в Москве Главбумом, в Петрограде — отделением Главбума…»

Подписали этот документ Председатель СНК — В. Ульянов-Ленин. Управляющий делами СНК — В. Бонч-Бруевич и секретарь СНК — Л. Фотиева.

Вот так, наверное, и получилось, что грозный Главбум, за неподчинение которому грозил суд революционного трибунала, изъял с какого-то склада или из подвала партию бумаги с гербами, «милостивыми государями» и «превосходительствами»… Порезали бланки высочайших прошений на осьмушки и передали в угрозыск. На этих листках писали протоколы допросов, издавали приказы, отстукивая их на самом современном в ту пору «ремингтоне».