Страница 61 из 87
Наконец, в это дело вмешался знаменитый цадик рабби Мотель из Чернобыля. Он так говорил про "Людомирскую деву": "Мы не знаем, душа какого цадика переселилась в эту женщину, но трудно все-таки душе цадика найти покой в теле женщины". Рабби Мотель уговорил Хану Рохель выйти замуж, чтобы таким образом перевести ее душу в низшее, нормальное состояние - пробуждением естественных женских чувств и ощущений. Но ее муж не смог жить с такой святой праведницей и вскоре развела с ней. Она вышла замуж вторично - и дело опять закончилось разводом. Однако после первого же замужества слава "Людомирской девы" стала уменьшаться, и многие ее последователи покинули ее. Предание говорит, что на закате дней Хана Рохель уехала в Святую Землю, где в была похоронена.
В 1844 году министерство внутренних дел Российской империи тиражом в сто экземпляров опубликовало особую записку - "Розыскание об убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их". Ее составители не знали еврейского языка, не могли пользоваться еврейскими источниками и потому повторили прежние нелепые обвинения. Экземпляры этой записки вручили Николаю I и наследнику престола, великим князьям и членам Государственного Совета. На ее обложке значилось - "по приказанию господина министра внутренних дел", и эта записка стала практически официальным документом и сделала свое дело к моменту появления нового ритуального навета.
Весной 1853 года в окрестностях Саратова нашли тела двух пропавших мальчиков и на обоих трупах обнаружили признаки обрезания. Следователи тут же решили, что это ритуальное убийство, и обвинение пало на всех евреев города - солдат местного гарнизона и нескольких торговцев. Тут же арестовали солдата Михаила Шлифермана, который делал обрезание еврейским детям, арестовали торговца мехами Янкеля Юшкевичера, его крещеного сына Федора Юрлова и многих других. В городе даже не хватило мест в тюрьмах и полицейских участках и пришлось нанимать помещения в частных домах. Вскоре объявились и "свидетели", которые сообщали самые невероятные и противоречивые подробности этого дела. Один из них рассказал, как он случайно зашел в еврейскую молельню и увидел, что евреи - при дневном свете и незапертых дверях - вытачивали кровь из христианского мальчика. А гарнизонная проститутка сообщила следователям, будто бы, со слов жены Юшкевичера, что за бутылочку христианской крови ее муж получил два миллиона рублей, а солдат Шлиферман - четыре миллиона. "Пусть пятьдесят человек показывают, что мы резали мальчиков, - говорила на это жена Юшкевичера, - а все это ложь и клевета. Мы так же резали мальчиков, как вы их резали!" А ее муж во время допросов взывал к небу: "Боже мой, где же Ты? Что Ты там делаешь? Как это допускаешь?!…"
Слухи о ритуальном убийстве распространились в окрестностях Саратова и вызвали к жизни новые дела о "похищении мальчиков" - теперь уже не только евреями, но украинцами и немцами-колонистами. Саратовское дело тянулось восемь лет, и при Александре II Государственный Совет признал Шлифермана, Юшкевичера и его сына виновными в убийстве мальчиков и приговорил их к каторжным работам на срок до двадцати лет. Однако Государственный Совет не подтвердил ритуальный характер убийства и особо отметил, что вопрос об употреблении евреями христианской крови "остается неразрешимым". Старый Янкель Юшкевичер, пережив остальных осужденных, просидел в тюрьме пятнадцать лет, ослеп и был помилован Александром II по просьбе влиятельных французских евреев. Последние годы жизни он провел среди родных в Харькове, и на его могильном памятнике написали такие слова: "Голос плача моего да поднимется к небу!"
* * *
Все еврейские книги до издания должны были пройти проверку, но многие из них печатали тайно, в обход цензуры. В какой-то момент власти спохватились и "для облегчения надзора" закрыли все еврейские типографии, кроме двух - в Вильно и Житомире, а книги в еврейских домах приказали немедленно представить в полицию - для проверки их "надежными раввинами". Эти раввины ставили на одобренные книги особую печать и возвращали их владельцам, а запрещенные книги, "разжигавшие фанатизм среди евреев", велено было "предавать сожжению на месте", в присутствии "благонадежных чиновников". Но вскоре у властей появилось новое опасение, что и "надежные раввины" могли по незнанию или умышленно одобрить недозволенные издания. И тогда повелели все книги заново отправить на цензуру в Вильно и в Киев, чтобы уже там, после перепроверки, поставить на "безвредные" книги еще одну печать, а "вредные" - немедленно сжечь. Тысячи книг повезли по дорогам и сложили на долгие времена на складах Вильно и Киева, чтобы решить, в конце концов, их участь. Не стоит удивляться столь крутым мерам, потому что и цензура русских книг была в те времена жесточайшей, и многие писатели страдали от придирок цензоров и долгих задержек с изданиями.
* * *
В первой половине девятнадцатого века прославился в черте оседлости кантор Шломо Каштан. У него был собственный хор и каждое лето, между праздниками Шавуот и Рош га-шана, он разъезжал с концертами по России, Австрии и Пруссии. Каштан пользовался невероятным успехом и получал двести рублей за одно выступление. Это были огромные деньги по тем временам, но недаром Шломо Каштана называли "королем канторов", а королям надо платить по-королевски. Его корону оспаривали тогда многие, и время от времени надо было доказывать свое право быть первым. Появлялся вдруг знаменитый кантор Арье "Готсвундер" из Вилькомира, чтобы, как он говорил, "сбить спесь у Каштана", и предлагал устроить соревнование. Появлялся кантор из Плоцка Шалом Барух и тоже претендовал на корону. В одной из синагог Вильно устроили однажды проверку многим канторам, и синагога была забита до отказа любителями канторского пения. Был там и Арье Тотсвундер", и "сам" Дувидл Бродер, и кантор "Фиделе", чей тоненький голосок напоминал звук скрипки, были там и канторы по прозвищу Канарик и Соловей, - и об этом соревновании рассказывали потом годами.
Далеко не все канторы в те далекие времена были авторами мелодий. Многие пользовались композициями других, прославленных канторов, и выбирали мотивы по своему вкусу и по своим голосовым данным. Бывали даже случаи, когда использовали оперные мотивы Россини, Меербера и других композиторов. Мелодии передавали по памяти, потому что многие канторы не знали нот, и даже знаменитый Шломо Каштан никак не мог поверить, что музыку можно записывать на бумаге условными знаками. Однажды он попросил своего сына, который знал нотную грамоту, записать в его присутствии одну только что сочиненную им мелодию. Затем Каштан спрятал эту запись, а через месяц достал ее и попросил сына напеть мелодию по нотам. Когда он услышал в точности ту же самую мелодию, то даже прослезился от волнения и произнес благодарение Богу за то, что Он дал ему дожить до такого времени, когда музыку можно записывать на бумаге подобно словам!
Многие канторы ездили из местечка в местечко со своим хором, хотя и получали порой копейки за выступления. Они набивались в рыдван балагулы, как сельди в бочке, в местечках их кормили бесплатно местные любители пения, а рекомендацией им служило письмо какого-нибудь раввина, где было сказано, что предъявители сего - честные и благочестивые евреи. Переезжая из города в город, канторы знакомились со многими и потому естественным образом становились сватами и получали вознаграждение за сватовство. Иногда их приглашали и в частные богатые дома, чтобы услышать пение, и за это тоже платили. Шломо Каштан получал, например, за каждый домашний концерт целых двенадцать червонцев! Однажды какой-то богатый подрядчик, человек черствый, холодный, практичный, далекий от всяких сантиментов, тоже предложил Шломо Каштану двенадцать червонцев, но с одним непременным условием: если тот заставит его заплакать своим пением. И Каштан совершил чудо: подрядчик плакал, как ребенок, обливался слезами, всхлипывал, сморкался и снова плакал. Но если вдуматься, нет в этом деле ничего особенного: евреям часто приходилось плакать за последние две тысячи лет, накопился богатый опыт, - и стоит только запеть кантору что-нибудь грустное и печальное, как начинают капать слезы…