Страница 90 из 117
— Заставим работать, Фарман Курбанович, заставим! Не забывайте, что у вас в кармане не только диплом, а еще и партийный билет. Научим уважать дисциплину, — Казаминов выразительно постучал согнутым пальцем по толстому стеклу, потом, подумав, закончил: — А сейчас вот что: езжайте, догоняйте свою партию. Пусть пока все останется по-старому. Устраивайтесь в Ургуте и монтируйте буровую. А что касается лично вас, персонально, мы отдельно решим.
В Колпашево задержались на целую неделю. В этом далеком городке находилась самая северная экспедиция. Здесь Далманову предстояло взять еще часть оборудования, горючего, смазочных материалов. Кроме того, Фарман лелеял надежду пополнить свою партию, навербовать рабочих.
Город за эти четыре года, в течение которых Далманов тут не бывал, ничем не изменился. Жизнь все так же текла: спокойно и деловито, как широкая Обь несла свои воды. Фарману было приятно ходить по знакомым улицам с воспоминаниями о своей первой любви и рождении мечты. Он нес в своем сердце надежды, хотя в душе уже гнездилась горечь. Фарман не мог выкинуть из памяти ту тяжелую ночь, когда Катерина забросала его, словно булыжниками, обидными словами. Но он хорошо хранил в памяти веселый березовый уголок тайги, поляну с травой по пояс. Там они ощущали близость друг друга, видели лишь облака и слушали тишину, которую хранили небо и земля.
Катерина, едва только причалила баржа, схватила сынишку, узлы с подарками для родных, чемоданы с нарядами и умчалась в родительский дом. Этот городок, вольготно раскинувшийся на берегу могучей реки, был ее родиной. Чуть ли не каждая улица хранила девичьи воспоминания, надежды и ожидания счастья.
Со всех сторон Катерину окружали любопытные глаза. Почти половина жителей Колпашево — ее близкие или дальние родственники, знавшие ее с пеленок, а другая половина — просто знакомые. В небольшом городке люди живут на виду. Поэтому для утверждения своего престижа (ведь вышла замуж за «басурманина») Катерина в серые будни надевала праздничные наряды. Знакомые придирчиво оценивали их взглядами, родственники щупали руками, восхищались.
Настоящий фурор среди землячек произвела зеленая юбка-колокол с тонкими стальными обручами. Ту юбку Катерина выпросила у московской студентки, профессорской дочки, приехавшей в Сибирск на практику, отвалив кучу денег. А сейчас пожинала радость, ощущая на себе восторженные и завистливые взгляды.
Поскольку родственников было много, Катерина почти каждый вечер тащила Фармана к кому-нибудь в гости, где снова приходилось есть, хвалить пельмени и пироги, вяленую и жареную рыбу, пить сизый самогон, запивая его брусничной водой…
В Колпашево Далманов пополнил свою партию новыми рабочими, в том числе механиком, дизелистом, двумя слесарями, одним техником-геологом. С распростертыми объятиями встретил Далманов и зачислил в свой штат бурильщика Степана Перекиньгору, который в свои двадцать семь лет уже считался опытным проходчиком и продырявил не одну скважину. Это была настоящая находка для партии. Его Далманов знал еще по первому наезду в экспедицию. Только сейчас бурильщика почему-то все называли Стенькой Маяком.
Фарман даже не поинтересовался, почему тот стал безработным, но Степан сказал сам глухим голосом, виновато склоняя чуб:
— Я б ни в жисть не ушел… Да вот пришлось, понимаешь… По собственному желанию начальства.
Вздыхая, протянул Далманову свои документы. В характеристике значилось, что
«Перекиньгора С. Р. зазнался трудовыми успехами, потерял рабочую дисциплину и оскорбил действием Почетную грамоту обкома профсоюза посредством публичного разрывания…».
— Больше такого не будет, Фарман Курбанович, ежели честно заработаю награждение, — обещал Степан Перекиньгора. — А тогда меня заели подначками, ну я и завелся. Тем более выпимши был.
— С выпивкой придется кончать, завязывать узелком.
— Само собой разумеется. На работе ни себе, ни другим не дозволю.
Все началось с того злополучного профсоюзного собрания.
Жизнь у бурильщика Перекиньгоры катилась ровно и споро, как сани по накатанной колее. На доске Почета красовалась его фотография на законном основании трудовых успехов. Только последний год пошли сплошные недоразумения. Работяги, особенно с соседних вахт, отпускали шуточки, словно сыпали песком по глазам. И все из-за того, что начальство экспедиции задумало вывести бурильщика Перекиньгору в производственные маяки. Создавало фронт работы. Кое-что и приписывало. На робкие возражения Степана, что ему не нужны чужие метры проходки, бурильщику разъяснили, что «так надо, что по всей стране ставят сухопутные маяки для освещения пути к светлой радости будущего, и чем же мы хуже других?». Так Перекиньгора стал маяком местного масштаба.
Накануне того собрания Степана вызвали в контору и там вручили листок с напечатанным выступлением:
— Когда тебе вручат грамоту, прочтешь. На собрании корреспондент будет, который в прошлый раз про тебя писал.
У Перекиньгоры от таких речей муторно стало на душе. Опять читать по бумажке! Ребята всей бригады еще с прошлого собрания похихикивают, называя «бумажным говоруном». Степан по мягкости своей натуры, не смел отказать начальству. Но обида зашла крупной занозой в самую сердцевину самолюбия. Выпил Степан перед собранием стакан водки для успокоения чувств и пошел.
Все шло, как было задумано и расписано. Вручили ему Почетную грамоту обкома профсоюза, и председатель карандашом на трибуну показывает: скажи, мол, ответное слово.
Сунул Степан руку в карман пиджака и похолодел спиною: ту распроклятую бумажку с речью позабыл в общежитии. На тумбочке она осталась, в книжке заложена.
— Иди, иди смелее, — советуют ему из президиума.
Степан на всякий случай пошарил по другим карманам на виду у всех: а вдруг завалялась бумажка? Тут из зала кто-то выкрикнул:
— Товарищ председатель, дайте ему другую бумажку, а то он свою дома позабыл!
— Пусть своими словами скажет! — посоветовал другой.
— A y него своих-то слов в голове нету! На каждом собрании читает с листка.
Словно кто хлестнул Степана кнутом по глазам, так обидно стало от таких речей.
— А вот и есть у меня свои слова! — выкрикнул Перекиньгора, направляясь к фанерной трибуне. — Скажу!
— Ну, ну, послушаем, — оживились в зале.
— Спокойнее, товарищи! Дайте человеку собраться с мыслями, — подбодрил его начальник экспедиции.
— А вот и скажу! — повторил запальчиво Степан, подходя к трибуне, как бы решившись на все, и добавил вдруг почти, срывающимся голосом: — Все как есть! Выложу!..
Все в зале разом притихли, все взгляды обратились к нему.. Кто с интересом, кто с улыбкою. Сонное, привычное течение собрания нарушилось.
— Кто я? Работяга… Рабочий то есть! Тот самый пролетариат, которому надо соединяться со всеми странами, — выкрикнул Перекиньгора, цепляясь руками за микрофон. — Так есть!.. И сотворили вы меня тут маяком. Вручили принародно грамоту Почетную. Большое вам за то от меня спасибо и личная благодарность! Но всю ее, грамоту эту, я взять не могу, потому как совесть не позволяет.
Степан глотнул воздух и обвел зал взглядом человека решившегося. На губах скользнула торжествующая улыбка.
— Сотворили меня маяком, товарищ начальник, на всю геологию нашу. Чтобы светил, значит, всенародно. И днем и ночью. Подсадили меня на высоту эту и вниз не пускаете. Держите! Стало быть, я прежде всего с вами должен поделить награду.
И тут Перекиньгора начал те самые «оскорбления действием». Оторвал на глазах у затихшего собрания от грамоты крупный кусок и кладет на стол перед начальником партии:
— Это лично вам, дорогой Илья Давыдович!
— Ты что?! Из ума выжил? — выдохнул Илья Давыдович, багровея лицом. — Разве-можно рвать Почетную грамоту?!
— Смотря для цели какой. Ежели чтобы поделиться по совести и справедливости, то можно! Не я один ее зарабатывал. Вы первый меня уговаривали устроить рекордное бурение. Так? А без вашей помощи, без приписок чужих метров не бывать мне маяком, не светить!