Охотники за алмазами

Жаркое августовское солнце заливало зноем дома, пыльные улочки, тайгу. Лениво плескались легкие волны на песчаных плесах, и широкая голубая гладь вдалеке сливалась с горизонтом, отчего казалось, что река течет в бесконечное небо или, наоборот, небо стекает голубизною в сибирскую реку.

Буровая вышка маячила на краю села, неподалеку от берега. Там же располагалась и база партии. Далманов, не останавливаясь, проехал мимо дома, в котором жил с семьей. Катерина, раскрасневшаяся после стирки, подоткнув подол платья, брала из зеленой чашки розовыми руками выстиранное белье и развешивала на веревках. У нее на груди тяжелым ожерельем висела связка деревянных прищепок. Фарман счастливо улыбнулся: жена-то у него прелесть! Он окликнул ее, приветливо помахал рукой. Катерина подняла голову, увидела мужа, высунувшегося из кабины грузовика, плавно кивнула в ответ… «А где же Ильгам?» — подумал Далманов. Сынишки во дворе не видать. Наверное, спит. А может, и бегает где-то с соседскими ребятишками. Они его по-русски зовут Игнатом… В чемодане у Далманова лежит для сына игрушка — пистолет с коробкой пистонов.

Грузовик подкатил к крыльцу высокого сруба, в котором располагалась контора.

— А, Фарман Курбанович! С приездом тебя… Только нечем похвастаться нам, — встретил улыбающегося Далманова старший геолог. — Достигли проектной глубины, а нефтью и не пахнет.

— А ее тут и быть не может! Надо собираться, друг. На другое место покатим! У меня хорошие новости! Приказ я привез, — Фарман похлопал по нагрудному карману.

— Куда?

— На север! Понимаешь, на Усть-Юган! Через три дня сюда подадут баржи. Грузить будем, ехать будем.

Старший геолог оторопел.

— Как же так?

— Эх, и развернемся мы там, понимаешь!

Новость, как выпущенная из клетки птица, вспорхнула и закружила. Служащие, буровики, снабженцы, специалисты, бросив работу, со всех сторон спешили в контору. Бревенчатый сруб, казалось, дрожал от гула голосов. Люди спорили, доказывая друг другу, уговаривали, смеялись, хмурились… Коллектив буровой партии за какие-то считанные часы распался на отдельные группки, рассыпался и, можно сказать, перестал существовать. Только и слышалось со всех сторон:

— Меня туда пряником не заманишь. Рубли и тут зарабатывать можно.

— Не, я не поеду… А ты, сват?

— Я-то… И там ведь люди живут! Можно податься.

— У меня дети, в школу ходят. А там какая школа? Медведи в берлогах…

— А я, может, и записался бы, да жинка дыбом встанет.

— Верно! Семейному человеку на севере радостей мало. Все сызнова начинать надо. А в палатках да землянках не житуха.

А в другом конце иные разговоры.

— Если возьмет, поеду…

— Как думаешь, шофера нужны? Я и на грузовой, и на тракторе могу.

Стихийные разговоры вылились в серьезное обсуждение. Каждый взвешивал, прикидывал. Сто сорок человек, весь штат партии, — это сто сорок судеб, характеров, взглядов на жизнь, личных планов… Далманову на первых порах верилось, что желающих ехать на север будет много, что придется отбирать. Но он ошибался. Добровольцев нашлось немного. Даже после того, как провели общее собрание, устроили «большой разговор». Север — это север! Он пугал и настораживал. И бывалые буровики неопределенно хмыкали — в такую глухомань еще ни одна буровая не забиралась. Как оно там получится — это большой вопросительный знак. Какую-нибудь деталь запорешь — и загорай. До ближайшей базы — тысячи километров. А простой — потеря заработка! Какие бы ни были северные надбавки, — платят, главным образом, за метраж, за проходку, а не за топтание на месте…

— Так, товарищи-друзья, записалось уже тридцать два, — Фарман держал в руке список добровольцев. — Кто еще с нами?

В клубе стояла тишина. Плавало сизое облако табачного дыма. Одни отводили глаза, другие смотрели себе под ноги, третьи сосредоточенно курили. Выступали как ярые сторонники, так и противники поездки.

— Ну что ж, будем закругляться, — сказал Далманов.

— Погоди, начальник! Вставляй и мою фамилию. Решаю!

Погасив самокрутку подошвой сапога, поднялся Михаил Лагутин. Высокий, плечистый, сухощавый. Белесые брови, выгоревшие на ветру и солнце, сдвинулись к переносице. Сухо кашлянув, Лагутин продолжил:

— Кому-то же из нас надо, из буровиков. Это факт! Тут по совести разговор ведем. На одних помбурах скважину тебе не пройти, тоже факт. Механизмы, они знающих любят. Потому и решаю как рабочий и коммунист. Вставляй мою фамилию!..

Вслед за Лагутиным еще три человека изъявили согласие ехать в неизвестность. Больше желающих не нашлось.

После собрания Далманов засиделся в конторе. Давал распоряжения на завтрашний день. С утра надо разбирать вышку, снимать буровой станок, демонтировать электростанцию, готовить к погрузке дизеля… Но что бы он ни делал, какие бы бумаги ни подписывал, в голове стоял список добровольцев. Их оказалось значительно меньше, чем предполагал. Всего тридцать шесть. Они поверили и согласны идти хоть на край света. Народ серьезный, лишь пятеро холостяков, а остальные — женатые и едут вместе с семьями.

Возвращался домой поздним вечером. Звезды высыпали на небо и тихо подмигивали Фарману, лучисто улыбались. Хорошо жить, когда идешь к мечте!

Неподалеку от базы партии, на околице, веселилась молодежь. Кто-то лихо наяривал на гармони с колокольчиками, и задорный девичий голос выводил:

«Это верно, шубами надо запасаться, — подумал Далманов, сворачивая на свою улицу. — В первую очередь позаботиться. Морозы там, говорят, жгучие». И еще пожалел о том, что застанет сына спящим. А завтра тяжелый день, с рассветом придется вставать, дел много, и он не увидит радость на лице своего мальчишки.

А потом был скандал. Дома. Без яростной ругани и слез. Глядя со стороны, можно было подумать, что муж и жена задумчиво беседуют, обсуждают что-то важное для них обоих. А на самом деле произошло столкновение, и агрессивную роль взяла на себя Катерина.

Она давно поджидала мужа и, чем сильнее распалялась внутри, тем спокойнее и холоднее становилась внешне. В душе у нее бушевал ураган, а на лице даже брови не сдвинулись. Лишь уголки губ слегка опустились угрожающе вниз да глаза потемнели. Фарман когда-то читал, что в Средней Азии летом бывают сухие грозы — над горами сверкает молния, глухо доносится гром, а дождя — ни капли, лишь густеет разморенный зноем воздух. Сухая гроза бушевала и в глазах Катерины. Слезы она выплакала, пока дожидалась мужа, перегорел порох обиды, остался горький сгусток раздумий, печали и тоски по красивой жизни.

Едва улыбающийся Фарман переступил порог, как сразу же почувствовал недоброе. Нет, она не стала швырять тарелки и оскорбительные слова. Катерина даже подала мужу подогретого супа. Но есть он не стал. От ее слов сразу пропал аппетит.

Он положил ложку и, слушая ее ровный голос, пронизанный холодом, отодвинул тарелку. Катерина отчитывала мужа, как нашкодившего мальчишку.

Фарман попытался было улыбнуться, свести разговор к шутке. Но не тут-то было. Катерина и не думала шутить. Тогда Фарман вскочил. Он тоже, может ответить! Он готов ответить. Но не мог. Для вспышки чего-то не хватало. Какой-то малости. Катерина, казалось, шла по самому острому краю, не переступая границы дозволенного. Она, наоборот, говорила с сочувствием и душевной озабоченностью, хотя за каждым сказанным словом ощущался тяжелый холод.

Она напомнила, ему все: и юношескую мечту о красивой жизни в большом городе, и жаркие обещания, и нынешнюю скучную действительность, убогость их жизни, и даже его сегодняшнюю бестактность самовлюбленного руководителя — прокатил мимо на машине, помахал ручкой! А главного-то не сказал, не сообщил ей, жене своей. Так неужели он ее за человека не считает? Неужели не находит нужным хотя бы спросить у нее совета, не говоря о главном, спросить, поинтересоваться, согласна ли она ехать в такую глухомань? Ведь не в командировку, не в отпуск, а ехать надо на годы жизни? Неужели она должна все новости, которые непосредственно касаются ее, их семьи, узнавать из уст соседок?