Страница 19 из 30
Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.
В лингвистике это ложное осмысление слов именуется «народной (или полународной) этимологией».
Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово «гошпиталь», придав ему ехидное прозвище «вошпиталь» (то есть питомник вшей).
Народное наименование пластыря — кластырь, бульвара — гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.
Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) изменилось в просторечии в прохвост.[12]
Вспомним некрасовское:
Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова:
И в одном из рассказов Даля:
«…о набережной, на которой лежат две свинки огромные».[14]
Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно.
В «Скверном анекдоте» Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так:
«— Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.
— Ну да… невалид, хе-хе-хе!»
Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.
Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клевотон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица) умножения и т. д. Барометр превращался у них в буремотр, дезабилье — в безбелье. Французское слово «мораль» производили они от русского слова «марать»:
«— Пустили мараль на девку, — замарали ее доброе имя».
Сравните у Островского в «Поздней любви»: «Связываться с бабой, я так понимаю, мараль». И у Глеба Успенского в «Будке»: «От него на нас мараль идет».
У Куприна в «Поединке» французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым.
В «Войне и мире» казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты — в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости:
— Эй, Висеня! Висеня! Весенний!
Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток.
Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того предмета, который данным словом обозначен.
Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки:
— Папочка, покажи твои папонки!
Слюнка, например, у детей превращается в плюнку:
— Потому что мы не слюем, а плюем.
Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым «искажением» формы лизык:
— Как же так! Лизать — и вдруг не лизык, а язык!
По-украински язык у волов и коров так и называется лизень.
Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь должен топать, орел — орать, а радуга — радовать:
— Почему это — радуга? Потому что она радуется, да?
До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией и сфинкой.
IV. ДЕЙСТВЕННОСТЬ
И заметьте, как действенны эти ребячьи слова. В большинстве случаев они изображают предметы исключительно со стороны их действия.
Строганок — это то, чем строгают,
Копатка — это то, чем копают.
Колоток — это то, чем колотят.
Цепля — это то, чем цепляют.
Вертутия — это то, что вертится.
Лизык — это то, что лижет.
Мазелин — это то, чем мажут.
Кусарик — это то, что кусают.
Здесь нет ни единого слова, которое не было бы связано с движением, с динамикой.
Всюду выдвинута на первое место действенная функция предмета.
Трехлетний ребенок уверен, что почти каждая вещь существует для того или иного точно определенного действия и вне этого действия не может быть понята.
В существительном ребенок ощущает скрытую энергию глагола.
Вы только всмотритесь, с каким напряженным вниманием глядит годовалый младенец на автомобили, мотоциклы, трамваи, следя за их непрерывным движением.
Почти все исправления, вносимые ребенком в нашу «взрослую» речь, заключаются именно в том, что он выдвигает на первое место динамику.
В «народной этимологии» взрослых это происходит не так часто, потому что взрослые подмечают в словах и другие особенности. Русские крестьяне из клироса делали крылос (от слова «крыло»), Хамильтона превращали в Хомутова, то есть оперировали и существительными, а «народная этимология» детей почти всегда обнаруживает в названии предметов глагол.
Но, конечно, и детям порою случается выдвигать в названии предмета не глагол, а имя существительное или — очень редко — прилагательное.
Мне сообщают о пятилетнем Гаврюше, который ботанику называл цветаника (его отец был директором ботанического сада), а ватрушку — творушка (от слова «творог»); и я знаю Мусю, которая называла нафталин муфталином, так как была уверена, что нафталин существует специально для маминой муфты.
Впрочем, таких словообразований не много. Большинство детских слов, входящих в область «народной этимологии», связано с глагольными формами.
Так велико у детей тяготение к глаголу, что им буквально не хватает глаголов, существующих во «взрослом» языке. Приходится создавать свои собственные.
Нет, кажется, такого существительного, которое ребенок не превратил бы в глагол:
— Часы часикают.
— Вся елка обсвечкана! Вся елка обсвечкана!
Брат трехлетней Нины играет на балалайке. Нина страдальчески морщится:
— Не балалай, пожалуйста!
Ребенок создает такие глаголы десятками — гораздо чаще, чем мы.
Прищемив себе руку дверью, ребенок кричит:
— Ай, я задверил руку!
И пусть родителей коробит это смелое производство глагола, ребенок считает его совершенно нормальным.
— Отскорлупай мне яйцо.
— Замолоточь этот гвоздик.
— Бумага откнопкалась.
— Я защёкала свою карамельку!
— Ого-го, как ладошкаются!
— Ой, меня крапива накрапивила!
— Я намакаронился.
— Я уже начаёпился.
И даже:
— Мы почайпили кофе.
Иногда оглаголивается даже наречие.
— Расширокайтесь!.. Расширокайтесь! — кричала своим гостям четырехлетняя девочка, требуя, чтобы они расступились.
В глагол превращается даже слово «еще»:
— Покачайте меня на качелях, только я не сойду, а буду все ещёкать и ещёкать.[15]
12
В.В.Виноградов, Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв., М. 1938, стр. 52.
13
Н.А.Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. I, М. 1948, стр. 365.
14
В.И.Даль, Повести. Рассказы. Очерки. Сказки, М.-Л. 1961, стр. 56 и 448.
15
Кстати отмечу, что слово «ещёкать» по своей структуре вполне соответствует «взрослому» глаголу «бисировать», произведенному от латинского «бис» (bis).