Голубая линия

— Ура! — закричали моряки. — Ура! Теперь все в порядке!

Оганов растроганно обнял Башаева и Шапкина:

— Спасибо, ребята! С такой командой, как у нас, ничего не страшно. Выйдем из любого затруднения, из любого шторма. Спасибо.

Все остальное было уже проще, хотя и требовало отличного знания морской практики. Надо было надставить правую якорную цепь, взяв кусок от левой, и приклепать к ней запасной якорь. Если помнить о том, что смычка цепи весила три с половиной тонны, а якорь шесть с половиной тонн, станет понятным, что и эта работа требовала большой сноровки. Но недаром на «Пушкине» плавал морской «ас» боцман Заяицкий.

«Александр Пушкин» ушел вовремя. Скоро в Монреаль привезли якорь, поднятый в Сан Пьер Микелоне. Теплоход еще долго плавал с мотором, отремонтированным Башаевым. До тех пор, пока на судно не прислали из Висмара новый. Да, с такой командой можно было плыть на край света…

КОЛЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА СУДНО

— Арам Михайлович, не знаю, что и делать… Опять Домашев набезобразничал, — сокрушенно сказал старший помощник, докладывая капитану о судовых делах. — Второй случай. Помните, я вам говорил…

— Домашев? Такой высокий, красивый парень? Коля, кажется?

— Он самый. Матрос первого класса, — подтвердил старпом, снова удивляясь памяти капитана. Из трехсот тридцати членов экипажа Оганов знал почти всех по имени и фамилии.

— Что же он натворил?

— Выпивка на судне. А потом грубость. Когда я сделал ему замечание, он в недопустимом тоне начал со мною пререкаться. Ничто на него не действует. И на судовой комитет вызывали, и первый помощник с ним беседовал. Как об стенку горох! Может быть, вы с ним поговорите о его поведении… — Старпом порылся в папке с бумагами и положил на стол напечатанный на машинке листок: — Это мой рапорт.

— Хорошо. Я его вызову. Что еще у вас?

Когда штурман ушел, капитан остался сидеть в кресле. Он задумчиво разглядывал оставленный рапорт. Арам Михайлович вообще не любил наказывать людей. Человек должен понимать все сам. На то он и человек. Самое разумное существо.

«…Распивал спиртные напитки. После того как я выбросил бутылку в иллюминатор, Домашев грубо сказал мне, что вино его собственность и никто не имеет права его трогать. Он требовал, чтобы я уплатил за вино…» — читал Оганов. Чего-то этот Коля Домашев не понял, а должен был… Ведь он неглупый парень…

Обычно, когда капитан Оганов приходил на новое судно и знакомился с экипажем, то сразу же предъявлял свои требования. Он рассказывал о том, как недисциплинированность некоторых приводила судно к беде, как из-за нее гибли люди или весь экипаж оказывался в неловком положении и за одного приходилось краснеть всем. Это были невыдуманные истории из собственной практики плаваний на разных судах, с разными командами. Он говорил о специфике морской службы, об опасности, всегда подстерегающей моряка-разгильдяя.

Капитана понимали, знали, чего он хочет, и большинство старалось помочь ему. Попадались, конечно, и нарушители. Тогда с ними начинали «работать». Оганов был убежден, что неисправимые люди встречаются редко. Надо только суметь добраться до сердца человека, найти причину его поведения и осторожно, чтобы не обидеть, повернуть его на другую дорогу. Он и первый помощник держали такого человека под своим наблюдением и предупреждали возможные срывы.

Арам Михайлович прекрасно понимал, что человек сложен, с одной меркой к нему не подойдешь, что каждый требует своего, особенного подхода. Он был мастером подбирать ключи к сердцам людей, находить эти особенные подходы. Ему доверяли, приходили к нему со своими заботами, делились своими горестями и радостями. Любой из экипажа мог прийти к капитану, если его помощникам не удавалось разрешить вопрос, с которым к ним обратился моряк.

На «Пушкине» из-за большого количества людей все стало сложнее. Но зато здесь были сильные партийная и комсомольская организации. На них можно было положиться. Они внимательно и ревниво следили за дисциплиной на судне. Административного вмешательства почти не требовалось. Да и коллектив на «Пушкине» подобрался на редкость хороший. Нарушения случались редко.

«Коля Домашев… — думал капитан, держа в руках рапорт. — В чем дело? Почему он так себя ведет? Ведь должен понимать, что в конце концов все может кончиться плохо, если на него не действуют ни осуждение товарищей, ни административные взыскания. Или чувствует себя неуязвимым? Почему? Пользуется большим успехом у пассажиров, когда выступает на концертах самодеятельности. Эстрадные песенки в его исполнении всегда нравятся. Пассажиры не отпускают его, требуют повторения. «Звезда» нашего самодеятельного коллектива. Может быть, зазнался? Думает, что без него все развалится… Надо поговорить с этим Колей…»

Капитан снял телефонную трубку.

— Пришлите матроса Домашева ко мне, — сказал он вахтенному. — Да, сейчас.

Через десять минут в дверь постучали, и на пороге появился высокий парень в синей робе.

— Вызывали, товарищ капитан?

— Вызывал. Садитесь, Домашев, — кивнул на кресло Оганов.

Матрос сел, развязно закинув ногу на ногу.

— Почему вы себя так ведете, Домашев? Можете сказать честно?

— А как веду?

— Пьете на судне, грубите старшим.

Матрос молча пожал плечами.

— Домашев, мне очень хочется, чтобы вы поняли, что кладете пятно на весь наш коллектив. Вы не бережете чести своего судна, а нам всем дорога репутация «Пушкина». О нем должны говорить, как о лучшем теплоходе пароходства. Мы к этому стремимся, а вы нам мешаете… Одно нарушение, второе…

— Почему не берегу честь судна? — перебил капитана Домашев. — Может, больше, чем кто-нибудь другой, поднимаю его престиж…

— Чем же?

— Да вы почитайте книгу пассажирских отзывов. Домашев, Домашев, Домашев. Ведь я для судна стараюсь, не за деньги песенки пою.

«Так я и знал, — подумал Арам Михайлович, — возомнил о себе».

— Знаю и сам люблю вас слушать, — сказал капитан, — но это не дает вам права так себя вести. Нарушать устав. Мне не хотелось бы расставаться с вами, Домашев. Поете вы хорошо, — улыбнулся Оганов, — и потом вы же совсем молодой человек. Только что начали жизнь, овладели специальностью, вы неплохой матрос и, наверное, будете учиться дальше? Так?

Матрос кивнул головой.

— Ну вот видите. Постарайтесь, чтобы на эту тему мы с вами больше никогда, Домашев, не говорили, — сказал капитан, вставая. — Правда, мне будет жаль, если вы уйдете с «Пушкина». Все-таки вы наш, «пушкинский», и я несу за вас моральную ответственность. Мне будет неприятно, если на берегу вас будут представлять как матроса, списанного с «Александра Пушкина». Полагаю, что вы меня поняли. А за вчерашний случай полу́чите выговор в приказе. Я надеюсь, что последний. Можете быть свободным.

Домашев вышел, не сказав ни слова.

«Кажется, ничего не понял, — подумал капитан. — Весь разговор впустую. Ну поживем — увидим».

После разговора с капитаном на Домашева жалоб не поступало. Матрос держался. А в августе Арам Михайлович ушел в отпуск на два месяца.

Вернувшись, он сразу окунулся в судовые дела. Все, как он и предполагал, было в порядке. Только в конце разговора с первым помощником тот сказал ему:

— А Домашева, Арам Михайлович, пришлось отправить в отдел кадров. Стал совершенно невозможен. Грубости на каждом шагу, держался вызывающе. Подавал плохой пример остальным. Ну, новый капитан и списал его.

Оганов помолчал.

— Напрасно. Жаль мне парня. Ведь совсем молодой… — проговорил он, нахмурясь. — Мальчишка… Не понимает, что ему добра хотели. А способный… Из него мог бы выйти толк.

— Мне тоже не хотелось его списывать, но общественное мнение против него. Товарищи осуждают. Зазнался, говорят, пусть поплавает на другом судне. Может быть, поумнеет. Узнавал я… Семья у него хорошая, любимая девушка есть, Зина, жениться он на ней собирается…

— …Попадет на другое судно с плохой характеристикой, совершит еще какой-нибудь проступок… Там с ним цацкаться не будут. Уволят из пароходства… Пропадет парень, — сказал Оганов. — Нам же стыдно будет. На таком судне не сумели воспитать человека! Но главное даже не в этом. Помочь ему надо. Использовать все средства. Может быть, эту девушку Зину тоже… А что, если вернуть Домашева на «Пушкин»? Как вы смотрите?