Страница 60 из 105
День для ноября выдался мягкий, теплый, с проблесками солнца. Сморщенные побуревшие листья шуршали у него под ногами. Шелли называл осенние листья «пестрым вихрем всех оттенков гнили»… Но это люди были гнилью, отвратительно похотливые, безмерно развратные, ничтожная чернь, низкая и отталкивающе-лживая в своей подлости. Картины, одна ужаснее другой, мелькали у него перед глазами: ловкий, пронырливый Годфри Браун, почти карлик, сжимающий в объятиях прекрасное, белое, величавое тело Перл. Огромный червь, паук. Гигантский серый паук. В том сне было поистине нечто пророческое.
Он присел на скамейку. На другом конце нянька следила за двумя мальчуганами. А те с пронзительными криками носились взад-вперед. Издалека доносился неясный шум города. «Но я сражен…», я «пойман и в плену…»
Просидев с час, он совсем промерз, поднялся и по Брук-стрит дошел до Клэриджа, где в парикмахерской постригся и сделал маникюр. Но страдальческое лицо, отражавшееся в зеркале, никак не способствовало поднятию его духа, а нежные пальцы маникюрши, массировавшие и втиравшие крем в его руки, невыносимо напоминали Перл.
Потом он отправился в клуб, до обеда было далеко, и комнаты пустовали. Бар был открыт, и он заказал себе порцию чистого виски, а затем в библиотеке стал читать газеты. Бесконечно долго рассматривал альбом репродукций картин, поступающих на аукцион нью-йоркской фирмы «Парк-Бернет». Смотрел, но ничего не видел.
Время шло, и после трезвого размышления он счел свои прежние заключения ошибочными. Существование первоначального заговора казалось маловероятным. Несмотря на весьма ограниченный личный опыт по части женской анатомии, он знал, что Перл не обманула его, сказав, что он был у нее первым мужчиной. Больше того, он точно знал, что она оставалась «virgo intacta»[20] и после первых трех-четырех его попыток. Они оба были новичками, в равной мере неискушенными в любви.
Возможно, существовал менее широкий заговор, и Годфри согласился на их брак в целях дальнейшей выгоды, но если отбросить в сторону ревность, то эта теория тоже не выдерживала критики. Первоначальное отношение Перл к Годфри говорило о ее явной к нему неприязни. Возможно, напускной, но если между ними существовал сговор, то с какой стати ей было признаваться в их прежнем знакомстве?
Нет, все наводило на мысль о том, что этот низкий и вульгарный обман был недавнего происхождения, и все — или почти все — говорило за то, что виноват был Годфри, а не Перл. Энджелл даже решил, что знает, с каких пор это началось — совсем недавно, с тех пор, как Перл к нему переменилась.
Прозвучал обеденный гонг, и он поспешил в столовую, опередив всех остальных. Не чувствуя себя расположенным к беседе, он попросил отдельный столик и занялся изучением меню. Подошла официантка. Он не удостоил ее взглядом, а продолжал раздраженно созерцать карту. Бульон, палтус «кольбери», свежее яблоко, стакан белого вина. Вот все, что он мог себе позволить.
Но почему? Почему? Какое это теперь имеет значение?
— Есть свежие устрицы, сэр, — с надеждой начала официантка. — И авокадо неплох. И филе. Или, если хотите…
— Устрицы, — сказал Энджелл. — Да, подайте мне устриц. Для начала дюжины две.
— Две дюжины, сэр? Хорошо, сэр.
— А к ним бутылку «Пулиньи Монтраше». Шестьдесят четвертого года.
Принесли устрицы, и он стал неторопливо поглощать их, наблюдая, как члены клуба постепенно заполняют столовую и рассаживаются вокруг больших столов. С многими из них он был знаком, но, когда они проходили мимо, он смотрел в сторону. Устрицы оказались отличные. Вино могло быть чуточку похолоднее. Подошла официантка убрать пустую тарелку.
— Еще две дюжины, — заказал он.
— Еще две дюжины, сэр?
— Да. Разве это еда?
— Вы правы, сэр. Я сейчас принесу.
Виноват во всем Годфри. Теперь все встало на свои места. Ну и типчик: изворотливый, вкрадчивый, сексуальный, с его прекрасными волосами и гладкой смуглой кожей, привлекательный, несмотря на его наглую, вульгарную улыбку и откровенное нахальство, одним словом, обладающий всеми теми качествами, которые могут пробудить самые низменные инстинкты у такой заурядной, плохо воспитанной и неразборчивой женщины, как Перл. Даже у такой, видавшей виды, как Флора Воспер; но та, возможно, просто пресытившаяся увядающая куртизанка, жаждущая острых ощущений. Кто знает, может, Перл сначала пыталась сопротивляться. Кто знает, может, в ней и теплилась искра верности.
Он доедал последние устрицы, когда некто по имени Чипстед сел за его стол.
— Здравствуйте, Уилфред, не возражаете? Вы показались мне очень одиноким.
— Неужели? — Энджелл посмотрел на него неприязненным взглядом. — Я совсем не чувствую себя одиноким.
Чипстед был бухгалтером, неплохо нажившимся на слиянии некоторых фирм и компаний и теперь проводившим больше времени в клубе, чем у себя в конторе. Он воображал себя коллекционером произведений искусства и знатоком вин, но Уилфред был низкого мнения о нем.
— Значит, вы сегодня купили Каналетто. Наверное, торжествуете победу? Как устрицы? Хорошие?
— Весьма. Официантка!
— Слушаю вас, сэр.
— Что же вы меня бросили! Пожалуйста, четыре котлеты, хорошо поджаренных, а к ним три печеные картофелины в мундире и цветную капусту. Двойную порцию цветной капусты. А пока все это готовится, принесите-ка мне еще дюжину устриц. И пришлите официантку, чтобы заказать вино.
— Да, сэр.
Когда официантка записала и заказ Чипстеда, тот сказал:
— Наверное, цену занизили, потому что сомневались, подлинник ли это.
— Что?
— Я говорю о Каналетто. Насколько я понимаю, вы приняли его за подлинник?
— Именно так.
— Что ж, мое мнение таково, что вы заплатили серединка на половинку. Если это подлинник, то вы здорово выиграли. Если копия, пусть даже современная, вы переплатили в три раза больше.
Энджелл докончил бутылку «Пулиньи» и заказал бутылку «Шеваль Блан» 1961 года. Она стоила чудовищно дорого, но какое это имело значение?
— Насколько я понимаю, рынок в настоящий момент наводнен подделками, — продолжал Чипстед и, когда Энджелл не ответил, повторил: — Этот Каналетто не подделка.
— Согласен. По крайней мере, не откровенная подделка. Я говорю об откровенных подделках. Обо всех этих Пикассо, Шагалах и прочем. Прямо страшно что-нибудь покупать.
Энджелл отправил в рот шестидесятую по счету устрицу, а вскоре появились и заказанные котлеты.
— Просто удивительно, — продолжал Чипстед, — сколько в наши дни приходится платить за всякий старый хлам, если он настоящий. Когда в тридцатые годы скончалась моя бабушка, после нее осталась куча всяких посредственных картин викторианского периода, по меньшей мере, штук тридцать, и мы их оптом продали торговцу. Сомневаюсь в том, что мы выручали за каждую больше чем по пятерке.
Энджелл разрезал пополам картофелины, положил внутрь масло, посолил и поперчил. Пар обжигал ему пальцы. Винить нужно одного Годфри. Стоит лишь проследить, как изменилась его манера держаться. Сначала покорный, вежливый, услужливый, затем постепенная перемена, насмешливый, дерзкий блеск в глазах, никакого «да, сэр», «нет, сэр», визиты в его отсутствие; затем, когда Энджелл позвонил ему в последний раз, пренебрежение, почти наглость в голосе. Почти наглость и торжество. Торжество, которое невозможно стерпеть.
— Мы выручили за каждую не больше чем по пятерке, одни рамы, наверное, стоили дороже. А в наше время, хотя вряд ли кто из тех художников стал известным, но, думаю, на аукционе каждая из них пошла бы, по крайней мере, за сто, а то и за двести гиней. Вот так-то.
Энджелл рыгнул, прикрывшись рукой, и снова принялся за еду. Он чувствовал себя несчастным, обиженным, терзаемым ревностью и бешенством; он мысленно рисовал себе грубо непристойные сцены, подобные тем открыткам, что из-под полы продают на Монмартре; эти сцены преследовали его и не давали ни минуты покоя; однако процесс еды и питья в какой-то степени смягчил ужасную игру воображения. Каждый новый глоток делал его менее восприимчивым к страданию, словно компресс, утишающий боль. Голод и пустота в желудке, постоянно ощущаемые им в последнее время, еще усиливали это чувство умиротворения. Каждый глоток вина углублял наркоз.
20
Девственница (лат.).