Страница 67 из 83
К вечеру третьего дня за у меня появилась компания — Пешш, неизвестно как прорвавшийся сквозь сестринский заслон…
— Она… с ней все… — я натянуто улыбнулась.
— Плохо, я знаю, — Пешш посмотрел сквозь прозрачный экран на палату.
— Все будет нормально, — я говорила банальности и чувствовала себя по-идиотски. Но так нужно.
— Не будет, — он скрестил руки на груди. — Вы это знаете не хуже меня. Все уже случилось… А она так надеялась, так…
— На что?
— На то, что нет правил без исключений, — Пешш криво, невесело усмехнулся. — Говорила, что ей всегда везло.
Везло?… Я вспомнила трущобы, в которых она жила… Смешную, никому не нужную лабораторию, в которой работала… И ее светлую искреннюю душу, за которую была любима.
— Да. Так и есть, — тихо сказала я. — Так и есть.
В следующую минуту ноги уже несли меня в переговорную.
Голограмма Санха возникла передо мной мгновенно, будто он дежурил у блока дальней связи.
— У меня к вам один вопрос, мудрейший, — не размениваясь на вежливые приседания, начала я. — На что вы надеялись, выторговывая у меня неделю?
— Вы уже знаете? — он вопросительно посмотрел на меня.
— Во всяком случае, догадываюсь. А вот вы знали наверняка. Стыдитесь, мудрейший. Вы ведь не верите в чудеса, могли бы и сказать сразу.
— Я верю, фарра. Верю. Не в то, о чем вы подумали. Я верю в смертных и их волю к жизни — она совершает чудеса гораздо большие, чем вы можете себе представить, — Санх на секунду прикрыл глаза. — Значит, она совсем плоха?
— И даже хуже. Боюсь, ваша вера беспочвенна. Все пойдет своим чередом. Только… Мне интересно, в тексте пророчества на процедуру пробуждения были прямые указания или это просто… не впервые?
Санх качнул головой.
— Как ни прискорбно — нет. Но мы надеялись на чудо. Все мы.
— И она ведь тоже?… Прекрасно зная, на какой риск идет… Зачем?!
Он отвел глаза.
— Любовь — вещь прекрасная… и страшная, как ничто другое, и чем она сильнее, тем страшней. Отец этого ребенка погиб до того, как девочка вообще узнала, что беременна. Конечно, я говорил ей о риске, говорил, что, не будучи псионом, она просто не переживет роды — ребенок бессознательно вытянет из нее всю жизненную силу, чтобы пробудить свою. Но она так хотела… Так верила, что…
— … не бывает правил без исключений. А еще считала себя везучей… Скажите, мудрейший, кем вам приходился отец этого ребенка? И кем приходится один рядовой, который по странному совпадению служит у меня всего на месяц дольше, чем я занимаюсь, видимо, все-таки вашей протеже? Ведь не просто так он пришел именно в мой блок?
— Не сердитесь, — Санх примирительно качнул головой. — О Кетте действительно было предсказание, и если оно — истинное, ее ждет тяжелая судьба, хотя и великая. Мир перекроят войны… Но об этом, к сожалению, знаю не только я — есть те, кто не хотел ее рождения.
— Я заметила.
— Тогда вы поймете, что это было не прихотью, а необходимостью. Этот «рядовой», как вы его называете, уже работал к тому времени в Корпусе, и сам вызвался помочь. И мне он — никто.
— Тогда зачем это ему?
— Зачем… Думаю, вы задали не тот вопрос, и не тому.
— Понимаю.
Я действительно понимала, что мудрейший имел в виду: правильный вопрос был другим — кем Пешшу приходится Марлен. Выбор небольшой: сестра, племянница, близкая подруга… Может, и невестка — пока мне не покажут настоящего эйра, я не поверю, что отец Кетты не был обычным смертным. Но если честно… Кажется, я все же знаю, о каком именно смертном, погибшем больше полугода назад, могла идти речь. Потому ли вы так печетесь об этом ребенке, мудрейший Санх, что она Избранная? Потому ли прилетел на Силлан Неро, оторвавшись от своих бесконечных интриг, от которых не могло оторвать его даже собственное здоровье?
А может, все дело в том, что того смертного звали Рэйа?… И был он вам двоим старшим сыном и старшим же братом?…
Вы так и не ответили на этот мой вопрос, мудрейший. Думаю, молчание тоже можно считать ответом.
— До свиданья. Я буду держать вас в курсе, — я прощально поклонилась.
Санх поклонился в ответ и исчез.
Я вернулась в реанимацию, где за прозрачной перегородкой затухала чужая жизнь. Ночь прошла как во сне, странном и неестественно застывшем. Пешш сидел в углу, ни на кого не глядя. Я бесконечно мерила шагами десять квадратных метров пола. Механически считала шаги, сбивалась, начинала снова. И абсолютно ничего не чувствовала.
А к утру задания, с которым мы жили сезон, не стало.
На повинные слова врачей я отвечала: «Вы ничего не могли сделать». И никто не мог.
Или мог?…
Горячий ветер присыпал плечи желтой пылью, трепал волосы, хватал за рукава и полы курток; проносился между рядами траурных фигур, расцвеченный тысячами сверкающих на солнце песчинок, и с тихим шелестом оседал у ног, уже по щиколотки заметенных песком.
А под песком расцветали цветы.
Я стояла у края могилы и качала головой, забыв о мнущемся под сжатыми пальцами букете. Цветы были везде: в руках — моих и чужих, на гравилетах, у могилы. Гроб был засыпан ими.
Сыплющийся с небес песок покрывал нежные лепестки золотой пыльцой. Пыльца превращалась в покрывало, покрывало — в саван. Золотые песчинки сыпались с края могилы вниз, делая его все тяжелее.
Мимо проходили темные фигуры, наклонялись — и поверх савана ложились новые бутоны, чтобы тот час же засиять золотым блеском. И снова был саван, и снова были цветы…
Мы провожали Марлен Рис в последний путь, и усыпали этот путь цветами.
Там, на другом конце пути, они будут цвести вечно у нее под ногами. Но на этом… они цветут под песком. Россыпь стеблей и ярких головок, выпавших из рук врачей, солдат, моих рук. Всех, кто пришел сегодня. Взгляд пробегал по хмурым лицам, опущенным головам, напряженно развернутым, или, наоборот, ссутуленным плечам.
Ты мало прожила на свете, Марлен. Но сколькие же тебя любили…
Моя жизнь гораздо длиннее. Но скажет ли обо мне кто-нибудь то же?…
Я держу за плечо того, кто верил в чудо, даже когда не оставалось надежды — просто потому, что ты этого хотела… и понимаю, что завидую твоей безмятежной душе; тишине, в которой ты жила, любви, в которой ушла.
Темная ткань мундира собирается под пальцами в мелкие складки, скользит, вырываясь из рук. Пешш дергает локтем, в который уже раз пытаясь сбросить мою руку, но я лишь разглаживаю складки на рукаве. Наконец подходит отлучившийся было Чезе и я снова передаю эту вахту ему. Он что-то тихо говорит стоящему рядом мужчине и сочувствующе хлопает по плечу. Застывшее лицо чуть разглаживается, Пешш молча кивает.
Взгляд снова и снова возвращается к присыпанным золотой крошкой бутонам.
Мы провожали Марлен Рис в последний путь. И усыпали этот путь цветами…
Снятся ли кораблям сны?… Тому, что несется сейчас через ледяную черную пустоту обратно к «Полюсу», наверное, нет. А вот моим когда-то снились…
Я стояла у иллюминатора, прижавшись лбом к холодному стеклу, а перед глазами стояли засыпанные песком цветы. Зачем я пошла туда, зачем…
Тогда, давным-давно, все было точно так же засыпано цветами. Не изнеженно-хрупкими созданиями, сминающимися в руках, а другими, нашими цветами. Каждый лепесток — драгоценный камень, каждый венчик — брошь. Сайтэ, цветы печали. Веками, тысячами лет они цветут на наших могилах, вбирая в себя свет живых когда-то тел.
В «цивилизованных мирах» они называются каменными, и стоят больше, чем обыватель может заработать за жизнь. И их собирают — на наших могилах.
А тогда… Тогда могил было много. Огромная пещера вся горела холодным светом скорбных цветов. Я видела их только издали, уже тогда не имея прав ни на что. Даже посадить свой цветок в Сад Плача. Даже вплести свой свет в сияние общего горя.
Я могла только видеть, как это делают другие, и задыхаться от пустоты на месте выжженных из сознания с корнями нитей, тянущихся от Гнезда, оплетающих каждого сетью общего разума… Каждого — но не меня. Уже нет…