Страница 64 из 72
Остался осадок после разговора, Ленин не подчинился, как-то так получилось, будто секретарь МК не понимает всей серьезности момента, недостаточно ответственен со своим галантным предложением. Никто из присутствующих не считал, что Загорский перестраховывается, что не прав в своих настояниях, тем не менее он оказывался не прав. Ленин отвечал ему твердо, пожалуй резко, времени у него в обрез. Сказать по совести, Загорский и сам не верил в опасность — и все-таки… Конечно, повлияло только что полученное известие — убийство, да кого — председателя ЧК, да где — в Питере, да еще в служебном помещении ЧК, где охрана само собой разумеется. Так что строгость его с Лениным обоснованна.
Завтра он явится на бюро — сказал «обещаю»— и будет резок: «Вы создаете прецедент. Выступления на митинге имеют характер партийной мобилизации». Попробуй с ним спорить! Будем сидеть и краснеть. Он настолько верит в правоту своего дела, что не допускает и мысля об опасности для него в рабочей среде.
И еще, как давно заметил Загорский, препятствия Ленина только подстерегают, он будто жаждет их, будто главным условием успеха является для пего наличие препятствий. Он совершенно игнорирует невозможность достижения цели, такова натура. Для него нет обстоятельств, которые все оправдывают, со всем примиряют.
Но назавтра Ленин не приехал в МК.
Картина, как потом узнал Загорский, получилась на заводе Михельсопа поистине жуткой. И дело не только в выстрелах Каплан.
После выступления на Хлебной бирже вдвоем с Гилем, шофером, они поехали на Серпуховскую. На заводе Михельсона их никто не встретил, время рабочее. Ленин совершенно один, никого из завкома, прошел в гранатный цех. Никого из охраны. (Не было бы выстрелов, об охране никто бы и не вспомнил. Ленин не любил ее, попытка охранять его незаметно кончалась неудачей, он все замечал и ловко избавлялся от охраны, используя свой опыт конспиратора. Все было тихо на Хлебной бирже, где он выступал только что, и никто об охране не подумал.)
Он вышел из цеха через час. Вместе с толпой пошел к машине. Две женщины жаловались ему на продотряды — у них отобрали продукты. Ленин обещал разобраться, помочь. И тут выстрел. В трех шагах женщина в черном. После краткой паузы — еще два. Секунду — мертвая тишина. И крики: «Убили! Убили!!» — и толпа шарахнулась со двора. В воротах давка.
Толпу можно попять, люди измождены, нервы взвинчены, достаточно искры паники. Совсем недавно, в июле, по Москве раздавалась стрельба, гремели орудия, левые эсеры пытались захватить власть.
Гиль сразу обернулся на выстрелы, выхватил наган, женщина в черном швырнула браунинг к его ногам. Гиль не успел выстрелить, Ленин застонал, повалился на землю, Гиль бросился к нему, показалось: и там враг, надо успеть заслонить собой.
Какие-то мгновения, считанные секунды. Ленин один лежит на земле, на пустом заводском дворе. Над ним склонился Гиль с наганом в руке. И слышится крик женщины, неизвестно откуда, словно с небес: «Что вы делаете?! Не убивайте его!» Мгновения, но они растягиваются в воображении, держатся, длятся вечность.
Наконец, из мастерской выбежали трое с оружием: «Мы из завкома, свои!»
Каплан исчезла со двора с толпой. В панике про нее забыли. Но мальчишки, не поддаваясь смятению, бежали за Каплан и следили за ней не только из желания задержать террористку, но также из детского любопытства, они ждали продолжения смертной игры: а что она может еще устроить, может быть, бомбу бросит? Игра грозила оборваться, когда за воротами толпа раздалась, стала растекаться, и тогда мальчишки подняли крик: «Вот она! Вот она!..» Каплан окружили, она стояла, держась за дерево. Еще не все опомнились, не все пришли в себя, но уже нашлись трезвые головы, самосуда не допустили. Побежали обратно к Ленину.
…Один на земле, на пустынном заводском дворе, с тремя пулями в теле. Только что была трибуна вождя, и вот он в пыли, как простой смертный. Краткий миг — вечный миг.
Уже вечером тридцатого пошла по Тверской колонна рабочих с развернутым красным полотнищем и черными буквами на нем от древка до древка: «Террор».
Каплан была расстреляна через три дня комендантом Кремля, матросом с крейсера «Диана» Мальковым. Об этом сообщили газеты. Глава революционного правительства не мог нарушить закон революции. Но слухи оставили Каплан в живых, появились очевидцы, число их росло. Один видел ее в Петрограде в «Крестах», другой на прогулке в Орловском централе, третий на пересылке — «черная, как ведьма, патлатая, глаза бешеные» и прочее. Ленин будто бы приказал нарушить закон и сохранить ей жизнь. Про газетное сообщение позабыли.
Легенда оказалась упрямее факта, и имела она в виду совсем не судьбу Каплан, а скорее всего образ Ленина. Память неумолимо стремилась сохранить ого великодушным, всепрощающим. Но как легко она, память, забывала смертельную угрозу революции! Как легко она, память, забыла мятеж эсеров, размах грозящего кровопролитии. «Отряд Попова, отребье, сброд», и ни слова о том, что еще вчера это был не сброд, а конный полк ВЧК. Обезоружили Дзержинского, убили делегата съезда Советов Абельмана, захватили телеграф, отдали распоряжения, начали обстрел Кремля. «Отряд Попова, отрядишко» — будто большевик молодец только против овец…
Гиль, наверное, растерялся от неожиданности…
Когда Ленин в феврале четырнадцатого приезжал к Загорскому в Лейпциг, в штаб-квартиру на Элизенштрассе, и когда они вдвоем выходили вечером на прогулку, Загорский не вынимал руки из кармана, держал палец на крючке револьвера. Он был постоянно, ежесекундно готов к нападению и успел бы предотвратить его. Никто не поручал ему охранять гостя, и сам Ленин не знал про оружие у своего остроумного спутника и партнера по шахматам, но Загорский понимал: здесь, в Лейпциге, на нем, руководителе группы содействия РСДРП, лежит вся ответственность перед партией за жизнь этого человека.
…Свернули с Тверской палево, в Леонтьевский, Гриша зябко встряхнулся, как воробей под дождем, закинул ремень винтовки на спину, потер руки.
— Чайку бы сейчас, кипяточку.
— Пока мы будем заседать, поставишь самовар, — отозвался Загорский. — У меня сахарину куча, с пол чайной ложки, погреемся.
На той стороне переулка, в тени под окнами виднелась согнутая фигура. На их шаги человек рывком оглянулся, выпрямился и — пошел навстречу, размахивая руками, всем видом своим показывая — безоружный. Широким шагом он пересек дорогу, окликнул:
— Товарищ Денис!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Загорский сразу шагнул навстречу, приветливо всматриваясь, поднял руку. Не много в Москве осталось старых большевиков, и он рад встрече.
— А, это ты, — сказал он холодно и опустил руку.
— Встретились, наконец-то встретились, — не своим голосом заговорил Дан: — «Он мог бы опустить руку и на кобуру», — Гора с горой не сходятся, как говорится, а вот мы…
— В чем дело? — перебил Загорский.
Дан хотел привычно сунуть руки в карманы. Когда некуда себя деть, почему-то лезешь в карманы, будто там опора. Сдержался, руки ему пригодятся. «Скоро ли они там?!»
— Сейчас, — сказал Дан, прислушиваясь. На взгляд со стороны, он будто пережидал волнение, слова застряли, — Сейчас, минутку. — Как только ахнет, эти не готовы, хоть на мгновение да растеряются, он выхватит винтовку у долговязого. Маузер у Загорского в кобуре, успеет только дернуться — и руки вверх. «Пойдет заложником».
Дан шагнул ближе, жадно вслушиваясь.
— В чем дело? — резко повторил Загорский.
Гриша дернул плечом, ремень соскользнул, Гриша перехватил винтовку, штык качнулся вперед и вниз, на уровень живота Дана.
«Отброшу пинком!»
— У меня к тебе просьба, товарищ Денис, — доверительно заговорил Дан. — Время идет. Время все меняет. Завтра… ведь будет завтра, как ты думаешь? Аресты, аресты, сила есть, ума не надо, а потом будет результат.
— У врага найдется сказать больше, чем у любого доброжелателя. Короче, — потребовал Загорский, — или проваливай.