Страница 62 из 72
— Ровней идите! — шипел сзади Соболев. — Вы что, неделю не ели?
В рифму заговорил. Дан поставил «шляпу» на пустую скамью, вытер лоб рукавом. Соболев, не сбавляя шага, поднял ее и пошел дальше.
Брала досада — надо же так отощать, сразу выбился из сил. Возраст, черт возьми, возраст. Как легко он таскал чемоданы на вокзале в Женеве. Спутники его как раз той поры, лет на пятнадцать моложе. Одно хорошо — усталость притупляет опасность, схватят, не схватят — все равно, побыстрее бы сбросить груз.
От Никитских ворот свернули на Большую Никитскую и вошли в Леонтьевский переулок.
Дан поравнялся с Соболевым:
— Вопросы ко мне есть?
— Нет вопросов.
— Повторяю, ни в коем случае не заходить с Леонтьевского, там наверняка охрана.
— Мне все ясно, прошу без паники, — самодовольно отозвался Соболев.
Дан ему все подробно объяснил днем, схему нарисовал и руками показывал, какая высота ограды, высота балкона, напомнил про сад (темнота, деревья, укрытие), объяснил, как расположен зал, доказал, что лучшего места для метания, чем балкон, не придумаешь, как будто графиня Уварова именно с этой целью строила особняк с таким балконом. Если же и в саду охрана, действовать по обстановке, то есть перебить охрану, как-никак, террористов пятеро, и все стрелки, к тому же им на руку фактор неожиданности. Пока охрана вопрошает «Стой!» да «Кто идет?», они тут же открывают пальбу и бросают в окно бомбу — в любом случае! И уходят, отстреливаясь и прикрываясь гранатами. Все последовательно, быстро, отчаянно и наверняка.
Дан пошел вперед. Здесь ему знаком каждый камень. Полтора года назад в особняке графини Уваровой помещался ЦК левых эсеров. Здесь они собирались все — Мария Спиридонова, Камков, Колегаев, Майоров, Саблин… Полтора года — и никого не осталось. Утихомирились. Забыли, что Дана не укротишь. Вспомаят. Услышат.
Идет Даниил Беклемишев по переулку — метальщик. Так называли себя террористы «Народной воли». Метальщиком был в числе прочих и Александр Ульянов. Нынче судьба жестоко посмеется над их кланом. Один брат по-гиб от руки тирана как метальщик. Второй брат погибнет с руки метальщика…
Возле Капцовского училища, полосатой махины с башнями, остановился извозчик. Голоса. Дан сдержал шаг, сунулся в темную нишу, ощущая мокрыми лопатками холод камня через пальто. Сошли двое, нырнули в подъезд. Извозчик развернул клячу, копыта зацокали в сторону Тверской.
«Один брат от руки тирана, второй брат от руки метальщика — это я хорошо придумал, великолепно». Дан приободрился, акция приобретала историческую протяженность.
В переулке было тихо, темно и пустынно, будто вымер переулок пли притаился в ожидании — что будет завтра с восходом дня? Укладываются спать с тревогой и с неусыпной надеждой па перемены к лучшему. Что бы пи случилось, все, что ни делается, к лучшему. Так легче дышится.
— Гражданин, минутку, — услышал он вкрадчивый голос и вздрогнул — никого не видно, пусто, сунул руку в карман, к железу.
От кирпичного столба ворот отделилась фигура красноармейца.
— Что вам угодно? — холодно спросил Дан.
— Прикурить не найдется? — Я-ваша-тетя подошел вплотную, держа в руках светлый портсигар, и вполголоса сказал: — Загорского на собрании нет.
Дан с жаром выругался.
«Но ведь ты же к этому и стремился — оставить его в живых. Чем же ты теперь недоволен?»
— А где он?
«Он нужен мне не только живой, но еще и в моих руках».
— Насчет «где» уговора не было.
Дан выругался. Охватила злость. Второй промах с утра. Не забрал браунинг у Берты. Проворонил Загорского.
— А Ленин здесь?
— Где же ему быть, зде-есь, — уверенно, будто кто его работа, ответил Я-ваша-тетя. — А Загорский в Моссовете, там тоже собрание, я узнал.
Уже легче, Ленин здесь и Загорский недалеко. Но все-таки худо, когда план хотя бы отчасти меняется. Что-то Дану мешает. Ах вон что, благородные чувства! Как теперь будет выглядеть его акция по спасению? Через час ахнет бомба, а Загорский в другом месте. Моссовет его спасет, а не Дан. Квитыми им не быть. «Ты — мне, я — тебе» но попляшет.
Что теперь? Идти домой, спать, от-дыхать?
Но что его ждет дома, что-о-о?
К чертям собачьим! Чего он вообще хотел, он уже забыл.
Берта все карты спутала, Берта…
— Если будет добавка — половина, я его возьму из Моссовета.
Какая, к чертям, добавка, Бонапарт не даст ему пи копейки больше. Десять тысяч он записал в блокнот, показать порядок в тратах, дескать, взял, дай отчет, мотивируй революционную потребность, а не то — приговор.
— Не успеем. — Дай не мог сказать, что ему печем платить. И кому? Подчиненному. Но какие могут быть подчиненные в отряде вольных партизан? — Не успеем, они уже вот-вот… — Он прислушался к тишине, будто взрыв будет где-то за сотни верст, а не за три дома отсюда. — Ты свободен.
— Я не виноват, товарищ Дан, я бы взял, а теперь что выходит? Я свое дело сделал, — начал торговаться Я-ваша-тетя. — Я-то при чем, если его пет? А пройти туда мне стоило, на волоске висел. Я-то при чем, если его нет…
Вот кто действительно послан в мир господом для наглой пробы. Революционный партизан называется. Ландскнехт, наймит. Древнейшая мужская профессия — продать себя. Не тело, а дело. Свою хватку, умение, смекалку, свою, в любом случае, жестокость. Ударить по хребту, по черепу — это и есть жест о кость. Костоломный жест.
— Расчет завтра, в штабе, — раздраженно прервал его Дан, — Полностью, как договорились.
— Он должен подойти, — обрадованно сказал Я-ваша-тетя в ответ на такую милость. — Ко второму вопросу. Может, встретить?
«А что. это идея. Я его сам и встречу». Он снова загорелся, почуял удачу. Как будто ему одного только и хотелось: встретить Загорского, повидаться.
— Молодец, спасибо, — живо сказал Дан. — Ты свободен. Нет, минутку, стой. Возьми! — Подал ему свой револьвер, сунул за пазуху ему гранату и подтолкнул в плечо — иди, — Я сам пойду, сам, все хорошо, как нельзя лучше, без оружия, мирно, тихо-мирно, — бормотал Дан, впадая в транс, как с ним бывало в минуту озарения.
Он прошел мимо особняка как зачарованный, не отрывал взгляда от здания, смотрел в глубину двора на вход, забыв, зачем сейчас явился сюда, давно он не видел свой партийный дом…
У входа часовой. Еще один вынырнул из темноты, подошел к нему, стал спиной к Дану. Охрана усилена. Естественно, если там Ленин.
Дан прошел мимо. Отошел от особняка и от столбняка отошел. Надо его встретить спокойно. Остановить.
А дальше?
А дальше он надеется на свое чутье в критическую минуту. Главное, войти надо в такое состояние, когда тебе все равно, жить или умереть, и вот тогда озарит истина. Не нужно гадать сейчас, как и что, нужно ждать и дождаться, не прокараулить его.
Вышел на угол Тверской. Здесь слышнее шум вечернего города, больше огней. Прошел автомобиль, в кузове темная гряда голов, мерцают штыки.
Он пойдет вон оттуда, справа, вон из того здания генерал-губернатора, дома графа Чернышева, построенного Казаковым, — чушь собачья, кому все это нужно, дохлые имена в ковчеге памяти.
А если он не пойдет, а поедет? И глазом не успеешь моргнуть, пронесется мимо тебя и не глянет, а ты и не пикнешь вслед, подавиться выхлопным газом.
Нет, он не станет гонять машину за полтора квартала, не тот характер. Да и есть ли у него автомобиль?
Он пойдет пешком.
А если он не один?
Однако стоять тут пень пнем рискованно. Прошли две бабы в тужурках, с наганами на боку, посмотрели на Дана, и он уткнулся в афишу, она будто сейчас только вынырнула перед его носом из-под земли. Дан усмехнулся самодовольно. Инстинкт подпольщика сначала подвел его к тумбе, а потом уже позволил остановиться. Дан протер пенсне, различил черные буквы: «Малый театр. Правда хорошо, а счастье лучше».
Собственно, пугаться ему нечего. Документы надежные, сделаны Казимиром на даче в Красково.
Значит, правда хорошо, а счастье лучше. Но что такое правда сейчас? Вся правда — в силе оружия. И все счастье опять-таки в нем же.