Страница 42 из 72
— Святителю отче Сергие, яви чудо милости своей у раки многоцелебной, — забормотал Ириней.
Храбрый Иона, отменно храбрый, воевал на море против супостата германца, удостоен Святого Георгия, по оставил ратное дело и принял постриг.
А к чему храбрость там, где нужна истовость, одна лишь жажда нужна явить мощи Сергия народу христианскому в тяжкую пору, к чему тут храбрость и крест Георгиевский? На то воля архимандрита Кронида. Не поручать же дело Варсопофию-блаженному, чего доброго, его родимчик вдарит, упадет в раку.
Кружилась голова от адского пекла, тошнило. Ириней отломил кусочек черствой корочки и положил в рот украдкой. «Святителю отче Сергие, яви чудо милости…»
Возле раки сбились в кучу исполком Посада, доктора из Москвы, партийцы местные да еще из ближних волостей — из Рогачева, Софрина, из Хотькова. Однако духовенство не затерялось, выделяется облачепием — архимандрит Кронид, иеромонах Порфирнй, настоятель Вифанского монастыря да еще иеродиакон Сергий, настоятель Гефсиманского монастыря и Черниговского. Все одеты по сапу. Народ в рубище, а церковное облачение бог хранит.
Кронид уже здесь не властен, командует исполком: начинать. Тишина стояла, застрекотал аппарат — что-то будет.
Иеромонах Иона снимает один за другим покровы — зеленый, голубой, черный, синий. Все четко шито серебром и золотом с крестами, будто вчера готовилось. Обозначились контуры тела, перевязанного накрест по груди и у колен синей лентой в палец шириной. Игумен Ананий помогает Ионе поднять фигуру из раки. Снимают с головы черный мешок, вышитый крестами, снимают покров, под ним увитая желтой лентой еще цветная одежда, голубая, а голова в черном. Иона распарывает ножницами голубую парчу, теперь уже фигура стала совсем плоской, пальца в четыре толщиной, не больше, и одета в самотканое сукно, грубое и уже истлевшее. Иона снимает с головы черную шапочку, виден череп, Иона бережно приподнимает его — челюсть отваливается, зубы наперечет, семь штук. Один из докторов склонился ближе и проворнее Ионы достал сверток бумаги промасленной, развернул — показывает рыжеватые волосы. Без единой сединки. Ворохнул доктор рукой останки, поднялась пыль. Загреб пригоршней что-то мелкое, разжал пальцы, заискрилась и свете дохлая моль. Плавали чешуйки, держались в воздухе как дым, долго не оседали…
Ириней отвел взгляд в сторону, увидел лики толпы, услышал голоса:
— Тленные мощи, смотри не смотри.
— Следовало земле предать отца Сергия.
— Осквернили храм божий.
— Бог поругаем не бывает.
— Теперь храм надобно освятить…
Стоит в свете белесый хам в галстуке, кривит губы ехидно, рядом с ним отрок в шинели, стриженный в тифу, растерян, как дитя малое, бледен, ртом воздух хватает. Девка пухлогубая мелко крестится, старухи сумрачные губами шевелят. А возле Иринея широкий костлявый мужик, пожилой и падежный, в зипуне нараспах, с твердыми морщинами на худом лице, бородка сивая, жидкие волосы слиплись на темени, обнажив бледную кожу, бормочет сонно и жалко; и тоска, жалость к нему и к другим верующим, которых обобрали налетом, пронизала Иринееву душу — зачем? Кому это нужно? Для какого добра? В такую годину оставить людей без пристанища последнего, веру бросить на ветер, пусть распылится она, как моль?
Замолк, отпономарил протокол казенный голос, тело толпы двинулось к выходу, никто не закричал, и небеса не разверзлись, и ни одна душа нечистая не упала замертво, и стало еще страшней — где возмездие? В последний раз глянул Ириней в нутро раки многоцелебной, запомнить хотел подробности и потом истолковать подобающе, сердце свое успокоить, — увидел нутро, — высвеченное сатанинским светом до крошки, до малой пылинки — череп проваленный, челюсть редкозубую, кости, осыпающиеся на концах в желтый прах, прядь волос в сальной бумаге, какой обертывают пирожки на масленой, пригоршни дохлой моли. Прах, тлен…
Толпа вынесла Иринея из собора, он жадно хлебнул воздуху, отволокся в сторону, еле держа колени, скатился с крыльца, привалился спиной к шершавому камню степы и мягко, как куль, опустился наземь, ощутив лопатками холодное тело собора.
Зачем, зачем они это сделали?..
Перед глазами его мерцало лицо мужика, похожею на его отца. Стылая пустота в глазах, покинутость, щеки без кровинки и синие губы давно голодного человека. Он не сам по себе мучился, не за себя страдал, семья у него, жена с клешпятыми от трудов руками, ребятишки с животами пухлыми, коровенка с боками аки стропила, — и всему этому надо найти смысл, чтобы терпеть дальше. Изъяли опору в нем, вышибли столб вседержащий, и все померкло — семья, хозяйство и жизнь не только на этом свете, но, что главнее, на том. Указали ему на жалкий конец человеческий, на труп смрадный. Отобрали надежду на жизнь вечную.
Патриарх Тихон, архимандрит Кронид, иеромонах Иона, почему вы, мудрые и храбрые, явили людям сей сосуд скудельный — прах, тлен, моль? Вам ли служить нечестивому делу. Или вы не ведали, что там есть, в раке, не предвосхищали могущего быть? А коли знали, предвосхищали, почему не сподобились меры принять, поддержать несчастных допустимой ложью, явить чудопростое из множества чудес церкви, накопленных за многие лета, начиная со жрецов египетских?
Но вы отвернулись от мира по своей нерадивости, в пусть теперь голодные, недужные, обездоленные идут восвояси, бредут и едут во все края не только с пустым брюхом, по и с пустой душой.
Высветили души до донышка, как печной горшок на солнышке.
Пастыри мудрые и хоробрые, вы позволили и своим присутствием благословили крушение надежды, любви и веры. Сан берегли? Звание? Но божию строителю надлежит быть не себе угождающу.
Они безвластны — вот весь ответ.
А кто властен, если царя нет? Есть Ленин, генералы есть и войска иностранных держав, все они суете служат разноликой, а превыше их — бог вседержащий я вера народная.
Народ знает, чего ждать от ученых лекарей. Чего ждать от нечестивого исполкома, он тоже знает. Но превыше всего он ставит, чего ждать от вас, отцы церкви, — чуда ждать, укрепления веры. Но вы не явили чуда. Опустив очи долу, помогли властям веру разрушить, последнее пристанище отнять. Ведь вы для них, для людей, а не они для вас.
«А для кого я сам? Не о боге думаю, грешный, о людях. Нет во мне бога, как мне теперь жить, чем пустоту заполнить?»
Не явили чуда, негодные, и позволили зиять пустоте, ироды. «И отобьют у вас, пастыри, стадо ваше».
Нет в нем смиренномудрия…
Что осталось? Образ света всепожирающего, укрощенной молнии, ни спасения, ни забвения, и мрака такого нет, который бы поглотил сей свет. Чем развеять его, дабы вернуть надежду, и откуда он, по чьему настоянию, где источник?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Направил было стопы к Ленину, сказали — гряди вон.
В подряснике, в скуфейке, руки сложил над поясом, будто поет подложечка, поза вроде бы смиренная, во взгляд стойкий и жидкая бородка вскинута, облик двоится, выражая смирение нажитое и природную непокорность.
— Уж так прямо и сказали? — усомнился Загорский.
— Понять дали. — Смотрит испытующе, решая, будет ли польза от сего посещения. — Пошел я к нему с нижайшей просьбой. — Заколебался, надо ли изливать душу, если человек перед ним не главный?
— Садитесь, говорите свободнее, я не митрополит.
— Благодарствую. Так лучше мысль воспаряет.
Аня Халдина ушла вовремя, смеялась бы — «воспаряет», ну а «гряди вон» прямо хоть в арсенал бери.
— Ленин очень занят, он не в состоянии принять всех желающих.
Поза инока не изменилась, но взгляд стал с укоризной — наместник Ленина отнес его к числу всех праздно желающих.
— Но если ваша просьба важна для дела революции, мы похлопочем, он примет вас, — продолжал Загорский, подбрасывая иноку надежду. Не так-то просто удовлетворить ходатая, настроенного идти непременно к Ленину, — В чем ваша просьба?
Инок шевельнул синеватыми кистями, взял руку в руку.
— Прошу власть запретить вскрытие святых мощен принародно.