Страница 16 из 72
Видимо, просто парень не вызывает у него особой симпатии, бывает. Какой-то он нарочито простоватый, бесцеремонный, проломный, можно сказать.
А может быть, годика этак через два-три и Лубоцкий изменится? Станет таким вот развязным, самоуверенным, с прокуренными зубами. И с коротенькой походочкой…
И все-таки появление Тайги взволновало его. Даже тоска взяла, отвык он здесь за зиму от слов — тех, заветных. Вот сказал Тайга «стачка», и сразу застучало сердце.
— Вечерком перед сном и поговорим, — предложил Тайга, — Как с ночлегом?
— Я попрошу хозяина, думаю, не откажет.
— Ночи пока еще теплые, и у меня, как у зайца, дом под кустом. Лег, свернулся, встал, встряхнулся, — сказал Тайга вроде бы скромненько, но проскользнуло бахвальство, никак он не похож на кроткого зайчишку. Впрочем, он на этом и не настаивал. — Хотя я и не такой шут гороховый. Пока пи разу под кустом не спал, бог миловал. Бог-то бог, да сам не будь плох. Спасибо за приглашение, отдохнуть не повредит. Да и поговорить по некоторым вопросикам нам обоим полезно. — Он выразительно но-смотрел па Дениску — Тебя как зовут, мужик? Иваном небось? Или ты не мужик, а барин?
— Я не мужик, не барин, я мальчик! — горячо возразил Денис.
— Вижу, вижу. Сначала мальчик, а потом мироед.
— Нет, он хороший, — вступился Лубоцкий и погладил Дениса по напряженной спине.
Тайга докурил цигарку, тщательно загасил ее, вкручивая окурок между травинками, поднялся, отряхнул ладони, как после еды.
— Ну что ж, товарищ, за дело! — Снял куртку, не спеша, сложил ее вдоль, карманами внутрь, положил на свой сундучок с замком, поплевал на руки, взял косу, встряхнул ее пару раз, будто приручая, давая понять, что в другие руки попала и, значит, держись, коса, будет жарко.
— Косу надо вести равнобежно, — сказал Тайга, приподнимая лезвие параллельно земле. — Носок вровень с пяткой, чтобы она не клевала. Устаешь, конечно, быстрей, нужна выносливость, зато попусту меньше туды — сюды.
И зашагал размашисто, только коса влажно посвистывала, вонзаясь в гущу травостоя, посверкивала при замахе, и валки ложились пакетами, как на подбор.
Глядя на его ловкость, сноровку, стать, Лубоцкий подумал, что он и лес рубит с не меньшим умением, и пни корчует ай да ну, и в любой работе мастак. Плечи Тайги взмокли, волосы прилипли ко лбу, но он махал и махал азартно и жадно. Парень сразу вырос в глазах Лубоцкого, поправилась его умелость.
К заходу солнца, берясь за косу по очереди, они успели пройти гораздо больше намеченного Владимиром на сегодня.
Устали, выпили весь квас и пошли в село.
Лукич встретил пришельца хмуро.
— Мы с ним одного поля ягода, — сказал Лубоцкий предусмотрительно.
— Поля-то, может, и одного, да ягодки разные, — не согласился Лукич и спросил строго: — На сколько дней?
— Да на денек-другой, а понравится, навек останусь, женюсь на Красиной девке, детей напложу, я охоч до энтого дела, — забалагурил Тайга и подмигнул Марфуте.
— Смотри мне, — угрюмо предупредил Лукич и перевел взгляд на Лубоцкого — дескать, мое слово и тебя касается. Может быть, он за дочь беспокоился? Что ж, не зря, Марфута так и постреливала на Тайгу синими своими глазами.
Они наспех поужинали в землянке Лубоцкого, после чего Тайга сбросил свои бродни, развесил портянки, закурил и начал круто, будто они только встретились на лесной тропе:
— Ты кто? — сурово так, устрашающе, упер руки в колени, локти фертом, такому невпопад ответишь— выкинет из избы.
Лубоцкий рассмеялся:
— В рай меня или в ад?
— Нет, ты мне всерьез давай. Кого ты держишься, Бакунина, Лаврова, Маркса, народник ты или ты без роду-племени, просто так воду мутишь, по молодости, но глупости.
Слово «молодость» стало уже для Лубоцкого той красной тряпкой, которой дразнят быка. Каждый старается досадить.
— Наша организация называлась социал-демократической. А ваша?
Тайга и ухом не повел на вопрос.
— Объясни мне, что такое социал-демократ, с чем его едят. Против кого вы боретесь, за что боретесь, какую цель имеете?
Если бы он не знал и хотел узнать — другое дело, но он знал, конечно, и хитрил непонятно зачем.
— Мы за свержение самодержавия, — терпеливо начал Лубоцкий, — за уничтожение всякой эксплуатации, за установление нового строя, где будет общественная собственность и широкая демократия. Достаточно?
— Значит, в главарях у вас Маркс, так?
— Если сказать точнее, марксизм. И не в главарях, а в основе.
— Во, правильно! А Маркс кто такой? Рабочий? Нет, верно? Буржуй? Тоже нет. А если не рабочий и не буржуй, то кто? Интеллигент, правильно? Да ты шевели мозгой, у нас ведь сходка, сидишь, глазами блымаешь.
— Допустим, интеллигент. — Лубоцкий мог бы сказать, что интеллигенция понятие российское, на западе его нет, но Тайге это не нужно, у него какие-то свои соображения, и пусть он ими громыхнет поскорей. — Дальше что?
— А дальше то. Пока я был в Ростове, забастовки устраивал, горло драл, «долой самодержавие, царя долой» и прот-чее, я был слепым кутенком. Да, да! — Бичевал он себя с восторгом. — И только здесь умные люди мне глава раскрыли и я увидел правду-матушку. И тебе ее вдолблю с большой охоткой, потому что вижу в тебе себя тогдашнего, слепого кутенка.
Тайга живо затянулся, выпустил дым, поерзал на топчане, уселся, скрестив ноги.
— Все великое просто, заруби себе на носу. Все явления имеют два знака, ни больше ни меньше, только два, остальное от блудливого ума. Есть день и есть ночь, есть свет и есть тьма, есть орел и решка, мужчина и женщина, луна и солнце. И есть два люда па земле — производители и потребители, труженики и паразиты, рабочие и капиталисты, куда входит и ее величество интеллигенция. Она в тысячу раз опаснее любой буржуазии, потому что грабит не открыто, а замаскированно, с помощью своих знаний.
Знания интеллигенции — это и есть средства производства, хитромудро скрытые от невежественных ручных рабочих.
Знания — капитал, и потому каждый интеллигент есть эксплуататор, паразит, трутень, объедающий трудовых пчел. И капитал этот наследуется с еще большей определенностью, чем любой другой. Дети интеллигентов уже никогда не станут ручными рабочими. Если помещик, фабрикант, купец может разориться, погореть, проиграться г. карты, то знание никогда не пропадет, оно не подвластно ни огню, ни мечу, ни ценам на мировом рынке. Знания делаются наследственной монополией привилегированного меньшинства.
Таким образом, социализм, который придумала интеллигенция, опираясь на свой капитал-знание, есть чудовищный обман ручных рабочих, кормильцев мира…
У Тайги даже голос сел под тяжестью и величием откровения.
— М-да-а, — протянул Лубоцкий. Поразительно, с какой наглой логикой все у него поставлено с ног па голову. И так связно, черт возьми, даже интересно. — Социализм разрушает капитализм, освобождает рабочих, так или не так?
— Так, золотая у тебя голова, та-а-к. Разрушать-то он разрушает, да только для чего? То-о-лько для того, чтобы утвердить господство интеллигенции. А ручной рабочий как ишачил, так и будет ишачить, но вместо царя-батюшки и купчины толстопузого помыкать им будут интеллигенты, монополисты знания, всегда способные свихнуть рабочему мозги набекрень. Если раньше он видел свое рабство и боролся с ним, то потом он перестанет видеть и бороться, ибо рабство, скажет ему интеллигент, уже не рабство, а, наоборот, господство. Вникаешь?
— Ясно, пусть лучше царь, церковь, цугундер, там интеллигентов нет.
— Ца-а-арь, — передразнил Тайга. — А что царь, престол не вина его, а беда, он ему по наследству достался, как таксе кривые ноги. Логика есть?
— Есть логика, есть, — согласился Лубоцкий. «Мужик, что бык, втемяшится…» — Есть логика, только скажи, как твоя теория…
— Не моя! — перебил Тайга. — Наша!
— …отвечает на такой вопрос. Для чего передовая интеллигенция стремится вместе с рабочими к свержению капитализма? Раз уж ей так хорошо живется, зачем ей социализм?