Страница 7 из 75
История повторялась, и меж двух ударов маятника поместилась вся жизнь Сергея Муравьева-Апостола.
Вступив на престол, Павел объявляет, что страна истощена и рекрутов распускают по домам.
Но —
Послу в Берлине приказали объявить Пруссии войну.
Но посол возразил, и войну отменили.
Наследник Павел встретил некогда толпу преступников, и один спародировал священное-писание: «Помяни меня, господи, когда приидешь во царствие твое». Записав имя просившего, Павел-император его освободит; первым же в новое царствование был помилован Новиков, за ним и много других. Радищев в том числе.
Но через 4 года считалось 12 000 новых заключенных.
Блестящую образованность наследника Павла, странствовавшего по Европе, некогда оценил знаменитый Даламбер.
На придворных же балах упаси боже хоть в танце повернуться к императору Павлу тылом; когда же происходило целование руки — обязательно предписывалось громкое чмоканье и сильный удар коленкой об пол. Царь музыкален, отлично играет на балалайке. Споткнувшейся же лошади велит отсчитать 50 сильных ударов «за то, что провинилась перед императором».
«Сам во все входит и скор на резолюции», — похвалит царя Капнист в одном из писем к жене.
Но Павлу в злую минуту доложат, что комедия Капниста «Ябеда», посвященная его величеству, есть насмешка над царствованием, и нежного комедианта — из постели в кибитку, в Сибирь; вечером, однако, погода переменилась, театру велено играть «Ябеду» перед двумя зрителями — Павлом и наследником Александром; актеры ждут, что их пошлют вослед сочинителю, но после первого акта отправлен курьер — Капниста вернуть, поело второго — наградить деньгами и чином… Драматурга догнали за много верст от столицы, а при въезде встречали наградою, что не помешало общему цензурному запрету, «Ябеды».
Еще, еще, еще — милость и варварство или — наоборот…
Крестьянам больше трех дней на барщине не быть.
600 000 душ раздарено.
Всем можно просить обо всем.
Но секретарь регистрирует: «Жалоба возвращена просителю с наддранием, просителя выслать».
На часах у адмиралтейства — пьяный офицер; Павел велит его арестовать, тот отвечает: «Согласно уставу, прежде чем арестовать, вы должны сменить меня с поста». Офицер повышен в чине: «Он пьяный лучше нас трезвых свое дело знает»…
Ночью пальба в петербургской крепости: случай исключительный! Все высыпают на улицу. Дело же в том, что государь заметил пригожую прачку и, полюбив, объяснился путем ареста и доставки арестованной во дворец. В честь обмершей от страха прелестницы назначается салют. Наутро требуется объяснение случившегося для жителей столицы, и бывалые министры срочно велят изготовить печатное известие об очередном успехе воинов Суворова в Италии, где на самом деле русские все время побеждают, и не все ли равно — победой больше или меньше. Царь, находившийся с утра в добром расположении, проект утвердил, за победу были назначены награды, чины и прочее, и только в спешке название места, близ которого случилась битва, взяли не из Италии, а… из Франции.
Так шло это нескучное царствование, и даже поздние историки, боясь чрезвычайного обилия варварских, невероятных, смешных и грязных эпизодов, искали доводов «за», ибо не может быть все плохим; искали и находили как добрые дела, так и довольных людей, «не стыдившихся говорить вслух, что император Павел был предобрейший государь. Изволит наказать, побьет, да сердце его было отходчиво (подлейшее выражение) — побьет да и пожалует» (из записок Александра Михайловича Тургенева, мудрого старца, наблюдавшего за свой век пятерых царей).
А вообще-то говоря, «павловские безобразия» вряд ли были хуже того, что делалось, скажем, при Бироне, лет шестьдесят назад. Отчего же о Павле сказано куда больше негодующих слов? Да оттого, что дворяне за екатерининское время привыкли к вольностям, подзабыли дедовские страхи и уж им не понравилось то, что предки покорно терпели, вообще не предполагая, как можно по-другому существовать.
Карамзин заметит, что «сын Екатерины казнил без вины, награждал без заслуги, отнял стыд у казни, у награды прелесть».
Вот один из документов:
«Господин генерал от кавалерии фон-дер-Пален. По получении сего посадить в крепость прокурора военной коллегии Арсеньева, который обратился ко мне с просьбой о месте обер-прокурора в сенате и который, надо полагать, вольнодумец.
К вам благосклонный Павел».
Столь скорому разрушению немалой карьеры, понятно, соответствовали столь же внезапные повышения, милости. Вдруг гибнет взяточник, взлетает наверх добродетельный, и наоборот; каков жребий вытянется (пока не нашелся тип людей, приспособившихся и к этим слепым ударам, после чего взяточник погибал реже, а бессребреник — куда чаще).
Иван Матвеевич Муравьев по доброжелательству фортуны вытянул сразу два счастливых билета. Во-первых, новый царь вспомнил, как воспитатель Муравьев не помешал великому князю Константину поиграть в солдатики. За это — чин действительного статского, то есть генерала. Вторая удача — Ивана Матвеевича отправляют посланником в хороший вольный город Гамбург, с глаз долой, подальше от столицы, где ежедневно можно сделаться министром или колодником.
Новый, 1797 год 26-летний посол встречает с женой и четырьмя чадами на берегу Эльбы…
Государственные деятели были в ту пору довольно молоды: на старцев — Суворова, Кутузова — приходились десятки сравнительно юных военачальников.
Один из позднейших публицистов заметит, что «в то время не требовалось одного удара паралича для поступления в сенат, а двух — для поступления в Государственный совет». Разумеется, большие войны, европейская политика — все это ускоряло путь наверх; но главная причина — в молодости, жизнеспособности тогдашней дворянской империи. Лучшие, талантливейшие люди — еще вместе с властью, и так будет до 1812–1814 годов. Позже многие из таких служить не пойдут, или будут служить спустя рукава, или займутся частной деятельностью, сядут по деревням…
Пока же 26-летний статский генерал — в одном из самых горячих мест Европы.
«Je déteste le traître de son roi et de sa patrie».
«Я презираю предавшего своего короля и отечество». Это первое из дошедших к нам высказываний Матвея Ивановича Муравьева, которому было тогда лет пять, вдвое больше, чем брату Сергею (при том, кажется, присутствовавшему).
Высказывание это в высшей степени примечательно. Оно адресовано знаменитому генералу французской армии Дюмурье, который незадолго до того изменил революции, объявил о своей верности монархии и бежал к неприятелю. Матюша Муравьев слышит, как старшие говорят, что генерал служит сначала отечеству против короля, потом наоборот; и его уже не волнуют тонкости — что изменить королю и отечеству одновременно очень мудрено и т. п. Когда генерал приходит в дом русского посла и пытается приласкать мальчика, он получает свое.
Но заметим — получает на хорошем французском языке, родном и для этого мальчика, и для Сергея (который, верно, горд тем, как старший брат проучил этого плохого гостя). Но зачем же генерал Дюмурье ходит к Ивану Матвеевичу? А затем, что официально для русского посла он отнюдь не изменник, а герой, и из Петербурга велят намекнуть генералу, что в России его ждет благосклонная встреча: очевидно, блестящие победы, которые одерживал Дюмурье над сегодняшними друзьями, предводительствуя вчерашними, произвели на Павла впечатление. Выполняя это поручение, русский посол приглашает Дюмурье на обед, но старший сын выдает предобеденные разговоры дипломата!
С поручением Иван Муравьев, однако, справился, Дюмурье поехал к Павлу, но они не понравились друг другу.
Матвея же, конечно, за выходку наказали.