Страница 4 из 75
В другой части света торопится Людвиг ван Бетховен. Торопится, чтобы переменить публику: берлинская, выражающая восторг не овациями, а безмолвными слезами, надоела (нарочито расхохотался на концерте: «Это не то, что мы, художники, желаем!»). В Венском дворце князя Лихновского его ждут Гайдн, Сальери. Старая княгиня готова встать на колени, лишь бы Бетховен что-нибудь сыграл, а он везет им первый фортепьянный концерт и 12 вариаций для фортепьяно…
Торопится с Псела на Неву Иван Матвеевич Муравьев.
Насчитывали 506 причин для бегства из родных мест.
Спешат, чтобы встретиться с литературным героем, как в новой книге Карамзина:
«Нас привели в трактир почтового двора. Я тотчас пошел к Дессеню (которого дом есть самый лучший в городе); остановился перед воротами, украшенными белым павильоном, и смотрел направо и налево. „Что вам надобно, государь мой?“ — спросил меня молодой офицер в синем мундире. „Комната, в которой жил Лаврентий Стерн“, — отвечал я. „И где в первый раз ел он французский суп?“ — сказал офицер. „Соус с цыплятами“, — отвечал я. „Где хвалил он кровь Бурбонов?“
— Где жар человеколюбия покрыл лицо его нежным румянцем…
— Государь мой! Эта комната во втором этаже, прямо над вами. Тут живет ныне старая англичанка со своей дочкой».
Путешествуют, чтобы вздохнуть:
«Я смотрел и наслаждался… Вынул бумагу, карандаш; написал: „Любезная природа!“ и более ни слова».
Путешествуют не по своей охоте (но это уже причина № 507).
Заключенный Илимского острога Александр Радищев примерно в эти дни размышляет: «Если бы в то время, когда Ньютон полагал основание своих бессмертных изобретений, препят был в своем образовании и переселен на острова Южного Океана, возмог ли бы он быть то, что был? Конечно, нет. Ты скажешь: он лучшую бы изобрел ладию… и в Новой Зеландии он был бы Ньютон. Пройди сферу мыслей Ньютона сего острова и сравни их с понявшим и начертавшим путь телам небесным… И вещай!»
Иван Матвеевич Муравьев путешествует по своей охоте и по причинам разнообразным.
Тут была вот какая история.
Матвей Артамонович Муравьев, отец кавалера Ивана Муравьева и дед новорожденного Сергея, был когда-то удалым малым: увез знатную девицу без согласия родни, женился. И это событие, понятно, оказалось необходимым для появления в свое время на свет Ивана Матвеевича.
Возможно, это похищение имело бы неважные последствия для беглецов, если б жив был грозный отец той девицы, последний выборный украинский гетман Данило Апостол, союзник Петра Великого, участник всех его походов.
Однако без могущественного гетмана дело ограничилось домашним проклятием и лишением непокорной дочери всяких прав на украинские поместья… Так минуло много лет. И вот, странствуя летом 1796 года по южным губерниям, Иван Матвеевич вспоминает, что по дороге, в старинном имении Хомутец, близ Полтавы, обитает его двоюродный брат, еще один внук Данилы Апостола.
Остановимся и задумаемся над цепью обстоятельств, отсюда начинающихся (предмет, о котором любили толковать еще древние греки). Не окажись Михайлы Даниловича Апостола дома, находись он в подпитии или не в духе (как часто бывало), и проехал бы кузен Муравьев мимо, не стал бы в будущем владельцем Хомутца, и его сына Сергея, вероятно, не послали бы на Украину, потому что офицеров-семеновцев рассылали в 1820-м по тем губерниям, где находилась их родня. А не попав на Юг, не стал бы Сергей Муравьев во главе Южного тайного общества, и…
Но Михаил Апостол был дома, и в духе, принял двоюродного брата с безмерным полтавским хлебосольством и попросил помочь ему советом в одном деле. Дело же было самое обыкновенное: Михайло Данилович прогнал жену, увез другую от живого мужа, первая ушла в монастырь.
Как видно, Иван Матвеевич растолковал Апостолу, что ежели первая супруга приняла пострижение, то преступления нет: пример тому светлейший князь Григорий Потемкин, появившийся на свет тогда, когда отцу его угрожала тюрьма за двоеженство, но брошенная супруга пожалела его и ушла в монастырь…
Тут Михайло Данилович так возлюбил петербургского брата, что взял с него клятву присоединить к своей фамилии вторую половину — Апостол, унаследовать старинное имение на берегу Псела и другие деревни. Иван Матвеевич, несомненно, упирался, ссылался на других родственников Михайлы Даниловича, а тот аттестовал полтавских кузин и племянников со всем возможным непотребством, ибо они мало того, что отказывались помочь в разводном деле, но только и ждали, что казна выгонит преступника и отдаст им Хомутец.
Скача на север, Муравьев решил, что расскажет обо всем Державину, Строганову, Михаилу Муравьеву, и как они скажут, так и будет; но вообще-то бог посылал украинское наследство против изрядных долгов, накопившихся от петербургской придворной жизни.
Будущее семьи, страны… Иван Матвеевич пересекает диковатые степные уезды, обедает у симпатичных Простаковых, Скотининых, уверяя их, что от чтения книг «не всегда происходят приливы к голове и впадение в дураческое состояние». Губернии сокрушены рекрутским набором — на пороге война с Францией. Пламя, зажженное парижским разумом, кажется, превращается в безумный пожар. Тут есть над чем поразмыслить. Бричка — лучшее место для философа. Многовековой спор о разуме и чувствах — одна из любимых «материй» Ивана Матвеевича.
Щелчки пошатнувшемуся разуму в тот год удивительно разнообразны. От анекдота:
«Некой старый математик не читывал Расина. Однажды, понуждаемый друзьями, он прочел несколько страниц „Ифигении“ и отбросил: „Ну, что этим доказано?“»…
До первой не очень оригинальной работы 26-летнего бернского домашнего учителя Георга Гегеля: «Истина и благо соединяются родственными узами лишь в красоте…»
Впрочем, в 1796-м неуютно и мыслителям, и чувствователям. Разум подозрителен, но и бог поколеблен, красота обманчива. Позже Генрих Гейне возмутится: «Эстетствующее и философствующее время!» — и предскажет: «Время, которое нуждается в воодушевлении и делах». Можно с ним поспорить, но нужно и согласиться… Прилив 1789-го: воодушевление, деятельный разум — и отлив «эстетствующий, философствующий», а там — новый прилив…
Но тут остановимся. Разум, красота, прогресс — 99 процентов тогдашних землян не тревожились из-за этого, и тот, кто путешествовал, имел время в сем убедиться…
Иван Матвеевич возвращается в столицу, обнимает жену, детей, знакомится с самым младшим, спешит ко двору.
И тут мы полагаем, наступает время вспомнить о попугае [2].
В последние дни 1917 или в начале 1918 года отряд красногвардейцев обыскивал петроградские аристократические дворцы и особняки. В доме светлейших князей Салтыковых их приняла глубокая старуха, неважно говорившая по-русски и как будто несколько выжившая из ума. К счастью, командир отряда происходил из образованного сословия и на хорошем французском языке объяснил княгине: «Мадам! Именем революции принадлежащие вам ценности конфискуются и отныне являются народным достоянием». Старуха не стала возражать и даже с некоторой веселостью покрикивала на красногвардейцев за то, что они пренебрегали кое-какими безделушками и картинами.
После того как было отобрано много драгоценностей и произведений искусства, старуха внезапно потребовала: «Если вы собираете народное достояние, извольте сохранить для нации также и эту птицу». Тут появилась клетка с большим, очень старым, облезлым попугаем. «Мадам, — ответил командир с предельной вежливостью, — народ вряд ли нуждается в этом (эпитета не нашлось) попугае».
2
Эту историю автор книги слышал от профессора С. А. Рейсера и учителя Г. Г. Залесского, которые узнали ее непосредственно от участника описываемого события. Два рассказа расходятся в некоторых деталях, но сводятся в единую версию.