Страница 32 из 75
Из пяти повешенных один Рылеев был отцом семейства; Каховский и Бестужев-Рюмин незадолго до гибели пережили любовь и расставание. Пестель прежде думал о браке. Остается один Муравьев-Апостол.
Но… в письме к отцу из тюрьмы он попросит:
«Осмеливаюсь поручить вашим попечениям, мой дорогой отец, двух маленьких сирот, которых я усыновил; они находятся теперь в Хомутце. Их метрические свидетельства и другие бумаги должны находиться там же. Один из них болезненный; у него золотушная опухоль на колене, для которой доктора мне давно советовали Кавказские воды. Они найдут в вас, дорогой отец, покровителя, более им полезного, чем я».
Кроме этих строк, мы решительно ничего не знаем о детях. Доктора давно советовали воды, — значит, дети давно на попечении Сергея Ивановича; однако, судя по тексту, Иван Матвеевич, кажется, слышит о них в первый раз.
Часто в ту пору дворяне усыновляли своих внебрачных детей. Скорее всего, так было и здесь (если б это были дети какого-нибудь приятеля, солдата, их постарались бы обеспечить, но не усыновлять). Можно лишь предполагать, что связь была долгой (двое детей); что мать этих сирот сблизилась с Муравьевым на Украине (дети доставлены в Хомутец).
Сдержанный, непроницаемый, мягкий Муравьев-Апостол не хочет рассказывать никому, даже нам: пора делом заняться, таким, для которого уже надо уединиться на мельнице или во флигеле.
Пестель, Давыдов, Волконский, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин заканчивают каменские беседы.
Испанская революция погибла… Там, в залах, среди аристократических обедов, из этого факта, несомненно, выводилось следующее заключение: народ испанский (и российский тоже) для революции не готов; приниматься за подготовку к мятежам рано. «Паситесь, мирные народы, вас не разбудит чести клич».
Другой вывод: раз в Испании так худо кончилось, значит, надо в России лучше, крепче взяться, чтобы их ошибок не повторить. Если же народ еще не проснулся, значит, тем меньше необходимо его прямое участие в деле: освободить, пока «спит»! Но солдаты? Очень просто. Пестель советует возбуждать в них неудовольствие, но не открывать сокровенных целей Тайного общества. Позже один офицер-декабрист скажет, что легко поднимет солдат на восстание: выкатит бочки вина, вызовет песенников, скомандует: «Ребята, за мной!» А другой — еще проще: «Я бы свою роту, если б она за мной не пошла, погнал бы палкою».
Муравьев и Бестужев с этим не совсем согласны, но Испания, Испания… А тут Пестель продолжает свою старую излюбленную мысль: Фердинанд VII сначала все подписал, затем при удобном случае все взял обратно, да еще вдохновил, освятил всякую контрреволюцию. Вывод — «Карфаген должен быть разрушен»: сначала удар в Петербурге, уничтожение всей династии — и дело обеспечено. Однако Муравьев и Бестужев все спорят. Заранее планируемая казнь всех Романовых им не по душе, но уступают большинству, тем более что главный спор не о том. Снова и снова Апостол заклинает, уверяет, уговаривает восстать на Юге, быстрее — и все запылает. Разве можно рассчитывать на инициативу северян, если друг и брат Никита Муравьев недавно шутя воскликнул: «Если вы восстанете, меня здесь, в Петербурге, на гауптвахту посадят!» Что за разговоры?
Вспышку «торопил… торопил…»
Судьба царской фамилии не тема для обсуждения, если мы здесь, на Юге, начнем.
И Пестель, как в Киеве, с трудом сдерживает неистовых, рисуя, какая Вандея, резня, междоусобица начнется, если Днепр взорвется раньше Невы… Они не слишком симпатизируют друг другу, Сергей Муравьев и Пестель. За двумя планами — кроме всего прочего — и два типа личности, две психологические системы. У одного — более разума, расчета, анализа. У другою преобладает стихия, вдохновение: побольше взять на себя, ввязаться в драку, а там видно будет… Впрочем, разве семь лет назад Сергей Муравьев не отверг якушкинский замысел убить царя, сославшись на «скудость средств к достижению цели»? Все же, кто более прав теперь — он или Пестель? Большинство историков находит, что Пестель: в России решает столица. Убили Павла I — по стране разлетелись фельдъегери с вестью об «апоплексическом ударе». Россия быстро присягнула новому монарху. Одним наблюдателем-иностранцем было замечено, что «правильно расположенная гвардейская рота» может сыграть куда большую роль, чем удаленные от столицы корпуса и армии…
Однако «муравьевская» решительность, быстрота, роль первого успеха, эффект инициативы — ведь это всегда присутствовало в успехах всех революций. Видно, каждый из двух лидеров Южного общества владел частью истины; и мы, знающие, что с ними произойдет, как поздно и слабо выпалит могучий заряд, — мы невольно, даже через полтора века, ощущаем воздействие муравьевского темперамента.
Но дисциплина берет верх. Большинство придерживается точки зрения командира Вятского полка, который к тому же обещает, что сам вскорости отправится в Петербург для решительных разговоров…
Офицеры-женихи возвращаются к гостям и проявляют внимание ко внукам и внучкам Раевским, Давыдовым, Бороздиным, но кое-кто замечает странную, особенную грусть похожего на Наполеона черниговского подполковника.
Именно в этом настроении, по рассказам одного из друзей, Сергей Иванович «раза три предлагал начать действие, и безуспешно, ибо, когда доходили до дела, все задумывались». По рассказу же другого приятеля, «для отечества Сергей Муравьев-Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды выразил свое чувство»:
Позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин так переведет эти строки:
Через сто лет в прекрасной книге Александра Слонимского «Черниговцы» появится стихотворный перевод:
«Голоса» Жанны д’Арк. Стихи «задумчив, одинокий» могли быть отнесены к ней, к Христу: тут нет хвастовства, Муравьев ведь для себя писал, приятель случайно услышал. Этот разговор с самим собою о жертве, к которой он призван…
Но стихи — эпизод, пауза, минутное право подумать только о себе. В следующую же минуту он понимает, что ему, пожалуй, легче, чем другу Бестужеву, над которым посмеиваются, который влюблен, и, значит, надо не о себе думать, и Муравьев-Апостол внезапно просит, чтобы старшие члены Общества выразили особую благодарность младшему за его огромные успехи в сношениях с поляками.
Пестель, Волконский, Давыдов благодарят Бестужева…
Сильно пожелтевшая записка, обнаруженная около двадцати лет назад в краковском рукописном собрании, видно, случайно подвернувшийся под руку листок, чьим-то почерком помечено: «Киев, гостиница Аксенфельда». Трое искали, но безуспешно, четвертого и наскоро, пером трактирщика, нацарапали несколько строк по-французски:
«Господину графу Ходкевичу. Пользуюсь приездом графа Олизара, чтобы выразить графу Ходкевичу почтение и сожаление, что не застал его.
Я очень желаю провести еще несколько минут с ним перед выездом… Я не перестану настаивать на выполнении его обещания не забыть обо мне, проезжая через Васильков. В ожидании приношу самые искренние уверения в уважении.