Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 50 из 63

Ответом ему было все то же виноватое молчание.

— Ну что ж, — сказал генерал, словно бы успокоившись. — Они не хотят добром, придется силой.

Он обратился к стоящему рядом с ним майору:

— Отдайте команду стрелять в бунтовщиков. Один залп приведет их в себя.

Майор сказал тихо, стараясь, чтобы его не услышали в толпе жителей, уже почти вплотную окружавшей их:

— Мой генерал, там женщины и дети…

Как ни тихо они говорили, слова их долетели в толпу. Люди стали передавать их один другому. Толпа сгрудилась плотнее.

Генерал верил в силу залпов. Он знал, что Тьер не простит ему, если он вернется без пушек. Его карьера будет перечеркнута. Наконец, какой позор — отступить перед бандой истеричных баб и кое-как вооруженных национальных гвардейцев, которые и оружия-то как следует держать не умеют. Да он, генерал Леконт, станет после этого посмешищем Франции, нет — всей Европы!

Зычным голосом, которым он славился еще в Сен-Сирском военном училище, генерал Леконт скомандовал:

— Построиться!

Солдаты построились. Не очень ретиво, надо сказать. Если бы генерал Леконт посмотрел на них внимательнее, он заметил бы, что у некоторых уже нет ружей. Но он смотрел на цель: толпу. А толпа замерла. Людям не верилось: неужели этот вертлявый черноусый генерал отдаст команду стрелять в людей, в живых, ни в чем не повинных людей?! Нет, он не решится, он только пугает. Но мы ведь не из пугливых.

Он решился. Медным командным голосом, как на параде, он приказал стрелять.

Ни одного выстрела не последовало. Возмущенные национальные гвардейцы ворвались в ряды линейных солдат и обезоружили офицеров, впрочем, без всякого сопротивления с их стороны.

— Сволочи! — закричал вне себя от ярости генерал Леконт.

Это «изящное» слово в данном случае относилось к собственным солдатам 88-го линейного полка, отказавшимся стрелять в безоружную толпу, несмотря на то что генерал повторил свою варварскую команду четырежды. Он продолжал поносить солдат и на потеху всей толпе осыпал их площадной солдатской руганью. А солдаты мрачнели. Из толпы их подзуживали:

— Это он всегда вас так?

— И вы терпите?

— Какие вы смирные!

— Вот бы тебе такого терпеливого муженька, Мадлен!

— Нет, мне такие не подходят. Это ж не мужчины, это тряпки!

— Это только начало. В казарме сегодня выпорют.

— Генерал сам пройдется по их задницам.

— А они ему будут лизать руки.

Солдаты не выдержали. Они переглянулись, потом бросились на генерала и схватили его. Никто из офицеров не посмел двинуться в его защиту. Солдаты подвели его к национальным гвардейцам и сказали:

— Он ваш. Делайте с ним, что хотите.

Гвардейцы качали головами:

— Нет, нам это добро не нужно.

Тогда солдаты все того же линейного полка поставили генерала Леконта к стенке и расстреляли его.

Кто-то из офицеров успел слетать в штаб военного губернатора и доложить обо всем происходящем на Монмартре. Военный губернатор Парижа генерал Винуа немедленно отрядил туда новые подразделения и самолично отправился с ними. Он захватил с собой генерала Клемана Тома. Это была личность в высшей степени непопулярная даже и в своей среде, скорее шпион, чем военный. Бывший вахмистр, профессиональный дуэлянт, в сущности, наемный убийца, он после июньской бойни сорок восьмого года, которую он же организовал, получил сразу генеральское звание. А после событий 31 октября он числился главнокомандующим Национальной гвардией, но воевал не столько с немцами, сколько с Национальной гвардией, сеял в ней склоку, стравливал буржуазные батальоны с пролетарскими, а несколько дней назад представил военному министру Лефло план, как «покончить с цветом парижской сволочи» — так называл он Национальную гвардию.

Все это Домбровский рассказал окружившим его полякам — Врублевскому, Рожаловскому, Околовичу и другим. Прослышав о событиях на Монмартре, они пришли сюда и сейчас стояли на площади Пигаль, наблюдая происходящее. Наиболее пылким из них, в том числе Теофилю, не терпелось тут же присоединиться к защитникам рабочих пушек. Им казалось недостойным для революционеров ограничиваться ролью наблюдателей. Домбровский удерживал их.



— Это пока все еще дело внутрифранцузское, — говорил он. — Наш час еще не пришел. Но он скоро придет.

— А не считаешь ли ты, что это начало революции? — спросил Валентин, только что присоединившийся к ним.

Домбровский повернулся к нему:

— Хорошо, что ты здесь, Валентин. Два месяца назад, в январе, на такой же вопрос Пели я ответил: «Нет еще». Сейчас я говорю: «Да!»

— В таком случае, почему же мы бездействуем? — вскричал старший Околович.

Их стояло здесь шесть братьев, шесть молодцов, один краше другого. Все они перебрались сюда после восстания, в котором особенно отличился безумной храбростью своей старший Околович, имевший еще в царской армии высокое воинское звание.

Домбровский улыбнулся:

— Я только что сказал: наш час скоро придет. Хотя, пожалуй, правильнее мерить время не часами, а минутами. Однако генералу Тома, может быть, придется плохо.

Действительно Клемана Тома узнали, несмотря на то что он, учтя всеобщую нелюбовь к себе, пришел на Монмартр переодетым в штатское. Подкрепления, которые привел с собой генерал Винуа, не помогли ему. Вновь прибывшие линейные солдаты немедленно начали массами переходить на сторону народа. Увидев это, генерал Винуа вовремя повернул коня и ускакал. Генерала Тома не спасла маскировка. Его схватили. Он разделил участь Леконта: солдаты расстреляли его.

Узнав об этой неудавшейся операции по обезоруживанию парижского народа, Тьер в гневе разорвал заблаговременно отпечатанное извещение о роспуске Национальной гвардии. Вместо этого он спешно опубликовал манифест о том, что правительство дарит Национальной гвардии эти пушки и надеется, что она обратит их против бунтовщиков. Никто не обратил внимания на манифест, за исключением нескольких остряков, поместивших в юмористическом журнале пародийный манифест, в котором объявлялось, что они дарят Тьеру штаны, в которые он одет.

Испуганный всем происходящим, Тьер днем восемнадцатого марта приказал правительству эвакуироваться в Версаль. Париж остался без правительства.

Положение это обсуждалось в тот же день вечером на квартире у Домбровского. Помимо обычных посетителей, был там и французский революционер Бенуа Малон. Настроение у всех было приподнятое.

Малон сказал:

— Никогда еще никакая революция не заставала более врасплох революционеров, чем революция восемнадцатого марта.

— У меня есть точное деловое предложение к Центральному комитету Национальной гвардии. Я его завтра же доведу до сведения комитета, — сказал Домбровский.

— Комитет — это еще не правительство, — возразил Малон. — Подождите, пока Париж создаст Коммуну.

— Ждать нельзя!

— Это будет через несколько дней.

— Поздно, тут дорога каждая минута.

— В таком случае идемте со мной в ратушу. Там сейчас заседает Центральный комитет Национальной гвардии.

Не только Гревская площадь, на которой стояла ратуша, но и все прилегающие к ней улицы, и площадь Шатле с возвышающейся над ней старинной колокольней церкви Сен-Жак, и сквер на улице Риволи, и Аркольский мост, и набережная Жевр — все это было запружено ликующим народом. Национальные гвардейцы смешались с толпой, кое-где линейные солдаты обнимались с гвардейцами. Раздавались песни и часты были выкрики:

— На Версаль!

Домбровский заметил с чувством глубокого удовлетворения:

— Вы спрашивали, в чем суть моего предложения? Прислушайтесь. Народ его выкрикивает.

— А вы считаете, что народ всегда прав? — спросил Малон.

— Когда он защищает свое право на свободу — конечно!

Они с трудом протиснулись к дверям ратуши. Караул проверил их пропуска. Они поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в зал.

Там были не только члены комитета Национальной гвардии, но и многочисленные революционные деятели. Домбровский вошел в тот момент, когда комитет обсуждал проект своего первого манифеста, обращенного к рабочим. Оратор, стоявший на трибуне, оглашал его.