Страница 40 из 76
— Молод летами, да стар делами, — сказал Сомов, — Талант. Большой талант.
— Господин Сомов, мне неприятно вас слушать. Простите, пожалуйста. — Николай поклонился Четверговой и вышел. В соседней комнате к нему подбежал Ягодкин.
— Ну как? Какова подготовка?
— Ты постарался, — скапал Николай.
— Собралось уже человек восемьдесят. Это сорок рублей. Есть что послать в Сибирь. И главное — редко кто догадывается, кем организована вечеринка. Подозревают народников. Ты чем-то расстроен?
Николай молчал. Он всё ещё видел перед собой растерявшегося Сомова. Бедный старик. Зачем было так его обрывать? Тот, рыжеволосый, тоже его обидел.
— Что с тобой? — сказал Ягодкин. — Какая-то неприятность?
— Нет, всё хорошо, Костя.
Ягодкин убежал. Николай минут десять бродил по комнатам и никак не мог успокоиться. Потом пошёл к Сомову, попросил у него при Четверговой прощения и сразу повеселел.
Студенты перемешались. Университет, ветеринарный институт, повивальный, духовная академия, фельдшерская школа — всё стало одним целым. Даже гордые народовольцы, посидев отдельной компанией, разбрелись и растворились в молодёжной толчее.
В большой комнате не смолкали колокольчиковые звуки аристона, и круг танцующих постепенно увеличивался, оттесняя споривших философов. В углу, за стойкой, сооружённой из двух столов, какой-то парень, очень похожий на Пешкова, торговал конфетами, печеньем, орехами и портером.
Было уже тесно, а из прихожей все входили по одному люди. Николай присматривался к незнакомым студентам, надеясь в ком-нибудь из них признать Ульянова, по пока никто не напоминал того человека, который представлялся по рассказам товарищей.
Явился Гурий Плетнёв с гармошкой.
— Приветствую, братцы студенты! — крикнул он. Друзья, в сен день блатсловенный забвенью бросим суеты. А ну, остановите эту машину. Он показал на аристон. — К чёрту ваш мёртвый металлический диск! Послушайте живой голос моей старушки.
— Гурий, милый, просим!
Ему поставили стул, он сел на него, набросил на плечо ремень гармошки.
— Что вам, братцы?
— Плясовую.
Гурий улыбнулся, подмигнул кому-то и с маху, без разгона, ударил «барыню». И сразу все расступились, а на круг вылетела курсистка Поля, народница, недавно вступившая в марксистский кружок. Она вскинула руки и понеслась, понеслась, развевая юбку. Плясала она отчаянно, с лихим пристуком, и Николаю казалось, что она и здесь отстаивает самобытность деревни, как отстаивала её когда-то в горячем споре на квартире Васильева. Подлетев к одному из философов, невольно засмотревшемуся на её мелькающие красные сафьяновые сапожки, она изогнулась перед ним, избоченилась и зовуще протянула к нему руки, и тот не выдержал, прыгнул в круг и пошёл откалывать трепака, и задрожала вся комната, а замигала висевшая под потолком бельгийская лампа, и Плетнёв, откинув, как скачущая пристяжка, голову в сторону, ещё яростнее принялся терзать свою гармошку, и эта старенькая двухрядка залилась бешеными звуками, и Николаю захотелось тоже броситься в круг, и он пожалел, что не научился плясать.
Гармошка, точно захлебнувшись, внезапно смолкла. Плетнёв поднялся, поставил её на стул и подошёл к Николаю, уже будничный, даже жалкий в своей обтрёпанной одежонке. Трудно было поверить, что он может так играть, что в это тщедушное тело вложено столько неистового веселья.
— Сильный ты человек, — сказал Николай. — Вот и в «Крестах» посидел, а не сдал.
— Нет, братец, — сказал Гурий, — «Кресты»-то здорово меня надломили. Жуткая тюрьма. Новая, образцовая. Не советую туда попадать.
— Посмотри вон на того парня, — показал Николай. — Вон, за стойкой.
— Ну, вижу, а что?
— Кого он тебе напоминает?
— Чёрт, какое сходство! Настоящий Алёша Пешков. А что, Алексей вполне мог быть сейчас здесь. Дёрен ков послал бы его сюда с корзиной. С брошюрками под сдобой.
— Он ведь не только разносил брошюры. Оказывается, слушал лекции Бутлерова в университете.
— Знаешь, моя почта, вероятно, блокируется. Не может быть, чтоб Алёша не прислал мне ни одного письма. В прошлом году, когда печатали ваши листовки, мы здорово с ним сдружились.
— Как же ты отпустил его?
— Недосмотрел. Подвернулся этот кудрявый Ромась и утащил его в деревню просвещать мужиков. Тут меня вскоре заарестовали, а то бы можно разыскать.
— Потеряли такого парня.
— Не беспокойся, он не потеряется. Когда-нибудь зашумят о нём.
— Говорят, работает на дороге. Под Царицыном. Ведёт кружок.
— Братец, ты плохо осведомлён. Почаще надо обращаться к Плетневу. Плетнёв всегда даст свеженькую справочку. Пешков уже в Нижнем.
— Да что ты говоришь!
— Да, на днях приехал. В Москве побывал. Заходил к Толстому, да не застал его дома.
— Значит, теперь можно с ним связаться?
— Попробуем.
Кто-то завёл опять аристон. К Николаю подошла Аня и повела его танцевать вальс.
— Тряхни стариной, — сказала она. — Когда-то ведь ты был блестящим танцором.
— Мне неловко в таком костюме, — сказал Николай.
— Ну, сегодня ты выглядишь вполне прилично.
Они спокойно вальсировали в центре круга, никому не мешали, и никто не мешал им.
— Поля-то, Поля! — сказала Аня. — Видел?
— Видел. Прямо искры из-под каблуков. Горячая. И жаждет простора. Не напрасно рвалась в деревню. Но там не стала бы так отплясывать. Там сейчас не пляшут, а стонут. Мгновенно сникла бы. А где её подруга?
— Соня? Здесь. Слушает стихи Надсона. Читает какой-то из духовной академии. В соседней комнате.
— Аня, где бы нам найти дачу?
— Дачу? Ты что это?
— Ну, не дачу, а просто сельскую квартирку. Надо нам забраться на лето в деревню. Будем печатать Энгельса и Каутского. Санин будет переводить, Скворцов — редактировать, а мы с тобой печатать.
Ягодкина возьмём, можно ещё кого-нибудь. Я познакомился с наборщиками, обещают достать шрифт. Нужно надёжное укрытие. У тебя ничего нет на примете?
— Надо подумать. Хочешь на Каспий? К моим родным?
— Нет, надо найти местечко под Казанью.
— Тут у меня нет знакомых… Ой, есть, есть! В Ключищах живёт моя подруга. Земская акушерка. Снимает целый домик да ещё флигелёк.
— Чудесно, Аня, это чудесно!
— Тише.
— Аня, ты съездишь к ней? А?
— Съезжу, съезжу.
— Знаешь, у меня намечается ещё одна большая работа. Я ведь в программной комиссии. Возложили на меня теоретическую часть. В мае должен представить проект. Стал изучать крестьянский вопрос и залез в дебри. Захватила история русской общины. Появились кое-какие мысли. Кажется, стоящие. Ворочаются, не дают покоя. Эх, если бы вышло с этими Ключищами!
— Думаю, выйдет.
— Аня, мы заживём чертовски интересно. Тишина, уединённая работа, общение с мужиками. И цветы. Полевые цветы! Давай выпьем бутылку портера.
— Ты получил за уроки?
— Да, получил.
— Возьми лучше конфэт. Я буду с подругами. Вон там, в том углу.
У буфета Николай столкнулся с юным Христом из духовной академии. Он стоял у стойки с портерной бутылкой и кружкой.
— Честь имею, — сказал он, слегка наклонившись. — Ну как, воины? Не вырвали ещё победного венца из рук олимпийцев?
— Никак не можем добраться до Олимпа. — Николай попросил у продавца фунт конфет и повернулся к юноше с бородой. — А вы всё ещё с Буддой живёте?
— Да, с ним спокойнее.
— Желаю счастливого сна. Не пробуждайтесь.
— Пакетиков нет, — сказал продавец. — Позволите подать в тарелке?
— Не возражаю.
— Не хотите ли портера? — сказал бородатый юноша.
— Спасибо, не хочу. — Николай взял тарелку с конфетами и пошёл к девицам, но его остановил Ягодкин.
— Появился Ульянов. Там он, в маленькой комнате.
В маленькой комнате Ульянова не оказалось. Не оказалось его и в других.
— Ушёл, — сказал Ягодкин.
— Что же он так скоро покинул вечеринку? — сказал Николай.
Они стояли у стены в большой комнате и гадали, почему так поспешно ушёл Ульянов.