Юрий Звенигородский

— Однако хазар давно нет, — вставил князь.

— Четыреста лет тому назад, — уточнил Тегиня, — их вытеснили печенеги, которые торговали здесь русскими пленными.

— Потом пленные стали завоевателями, — проявил свои познания Юрий Дмитрич. — Одно время даже Черное море именовалось Русским, а Таврида — Таврикией.

— Ты осведомлен, — похвалил друга Тегиня. И дополнил: — Русское влияние на полуострове уничтожили половцы, по-нашему говоря, кыпчаки.

— Что осталось от половцев? Великая Кыпчакия? — вздохнул князь.

— Мы совсем позабыли про венецианцев и генуэзцев, — не пожелал Тегиня вступать в спор. — Они тоже проникли с торговлей на прекраснейший полуостров.

— А потом пришли вы, — попытался завершить рассказ Юрий Дмитрич.

— Да, — охотно подтвердил Тегиня, — наш полководец Субудай овладел Тавридой. Одно время Ногай пытался создать здесь самостоятельную Орду: при нем был построен город Салхат или Крым. Сейчас это столица всего тамошнего улуса с мечетями, медресе, караван-сараями, дворцами, банями…

Князь сонно перебил:

— Что такое Крым?

— Ну, — стал объяснять Тегиня, — это большой и глубокий ров, выкопанный вокруг Солхата. Есть в соседней долине еще один крупный город Эски-Юрт…

Мурза не стал продолжать, ибо заметил, что утомленный Юрий Дмитрич спит крепким сном…

Утром путешествие продолжилось, но уже не показалось князю столь трудным. Населенность степи стала гуще, а стоянки чаще. Однако князь не мог взять в толк, где тут может быть «лучшее место на земле», обещанное Тегиней. Глядя на скучные, выжженные солнцем равнины, солончаковые пятна, до боли напрягая глаза в поисках хотя бы единого деревца, можно было счесть обещание близкого земного рая весьма легкомысленным.

В короткие часы отдыха мурза делился с русским другом сокровенными мыслями. Ему очень хотелось выговориться. Чаще всего ругал бывшего хана Девлет-Гирея, по его выражению «литовского выкормыша», сбежавшего опять-таки в Литву, когда престол захватил близкий родственник Тегини — Ширин. Родственник, настолько близкий, что, посвящая князя в государственные дела полуострова, Тегиня говорил о тамошнем правителе не «он», а «мы».

— Мы договоримся с оттоманскими турками. Мы возьмем Кафу[101] и прогоним оттуда греков и генуэзцев. Мы создадим независимый улус Крым. У нас своя тамга — гребень или трезубец, а в Великой Кыпчакии — стремя. Мы обособимся. Пусть собака Девлет сунет нос, с головой откусим!

Юрию Дмитричу показалось, что его покровитель втайне боится возвращения изгнанника из Литвы, оттого и ругается. Хотя князю до всего этого не было никакого дела. Он потерял счет дням, когда, наконец, увидел вдали невысокие горы.

— Перевал, — объявил Тегиня.

Каменистая дорога резко пошла вверх. И вот уже князь на гребне гор. Стал и замер. Он видел не раз в своей жизни бесконечную необъятность лесов. Созерцал степь без конца и края, ровную, как стол. Но никогда и нигде не видел необозримую, во всю ширь, гладь воды. Издали она голубела, будто небо сходилось с небом. Сверху чуть светлее лазурь, снизу чуть-чуть темнее.

Князь до того растерялся, что невольно спросил:

— А тот берег есть?

— Персидский берег, — кивнул мурза. — Недавно захвачен турками. Очень далеко, ничего не видать.

Стали спускаться в край непостижимой, невиданной, ни единым стебельком не родной, растительности.

— Ива, — показал Тегиня.

Князь взглянул и… отшатнулся: сказочно богатырские зеленые водопады!

— Вавилонская ива, — уточнил мурза. Ткнул пальцем в другую сторону: — Мамонтово дерево.

Юрий Дмитрич пожал плечами:

— Мамонтову кость видел. Покупал чётки из нее. А вот дерево…

Поместили гостя в белом каменном тереме. Из огромного, пробитого без учета зимних холодов, окна было видно Черное море. Князь вдосталь полюбовался им, потом чудной зеленью берега под окном и задал себе вопрос:

— Ужель здесь, среди этой ненаглядной красоты, жили грубые, жестокие тавры? Не могли занять на земле более подходящего для себя места?

Вскоре Тегиня пришел звать на пир к родственнику эмиру. Князь только-только попробовал вкус морской воды и чувствовал себя неуверенно.

Пиры с этого дня стали чередоваться, как сутки. Проходили они в похвальбе, неумеренном питии кумыса, или, как можно было подозревать, араки[102], хотя лишь подозревать, ибо князь не пробовал ни того ни другого. А еще в несвойственных русским теремным нравам веселостях с плясками полуобнаженных дев под чуждую сердцу музыку. Пусть трапезные речи непонятны были Юрию Дмитричу, но по выражению лиц, по голосам понял: они заключаются в самовосхвалении, в легкомыслии. Да, совсем иной Тегиня встретил князя в Больших Сараях, не такой, как в лесах, а еще хуже он был здесь, среди близких родственников. Многажды Юрий Дмитрич спрашивал: не затянулись ли их гостины? Не переменит ли Улу-Махмет принятое решение?

Тегиня отвечал:

— Потомки Чингисова золотого рода своему слову хозяева.

И просил обождать: плохо ли здесь другу? Обещал показать гору Демерджи, где одной силой ветра созданы удивительные каменные люди. Предлагал съездить, посмотреть водопад Джур-Джур. Собирался сводить, — ну, совсем недалеко, — подивиться на здешнюю сосну, которая вовсе не похожа на северную. Однако шло время, а благие намерения пропадали втуне. Мурза в промежутках среди пиров по горло был занят здешними неурядицами. Юрий Дмитрич одиноко гулял по берегу, объятый тяжкими думами. Он уже не верил Тегине, но все же надеялся, что в страшный час суда, если великий хан склонится в другую сторону, друг замолвит веское слово.

Иной раз князь видел на водном поле косой парус. В нем чудилось отражение собственного одиночества. Однажды вдали возник двухпарусный корабль. Юрий Дмитрич еще сильнее затосковал по Настасьюшке. Носят их волны житейского моря туда-сюда и никак не прибьют к доброй пристани.

Асай Карачурин, часто исчезавший по неведомым надобностям, наконец, — слава Богу! — сам нашел князя. Появился взъерошенный, будто из-за угла мешком пуганный. Рот открыл, а ничего из-за шума волн не слыхать. Пришлось пойти в дом.

— Буря, что ли, собирается? — глянул Юрий Дмитрич в большое окно на небо.

Асай с порога заговорил:

— Я, Гюргибек, как только мы сюда прибыли, по настоятельной просьбе Елисея Лисицы послал в оказии письмецо с точным названием нашего места. И вот минуту назад прибыл из Кокорды гонец. Ждет за дверью.

— Ну так впусти! — с недобрым предчувствием велел князь.

Вошел недоросток, грязный, пыльный.

— Кто ты?

— Лука, сын Лукин, прозванием Лук.

— Врешь ведь.

— Елисей Саныч подтвердит.

Князь указал, где сесть, сел и сам.

— Дай послание.

Лук ткнул себя пальцем в лоб:

— Оно здесь. Никто не отберет, не прочтет.

— Говори, — махнул рукой Юрий Дмитрич.

— Ты зимуешь тут, господине, — воспроизвел гонец речь Лисицы, — а враги-то не дремлют. Иван Всеволож за это время перевернул в пользу твоего племянника сердца всех вельмож. В особенности настропалил влиятельных при дворе эмиров Булата и Айдара. Они очернили тебя в глазах ханских. А заодно и твоего споспешника Тегиню. Улу-Махмет мыслит теперь не о тебе, а о юнце Василии. Сиденье у моря, когда суша в огне, — большая ошибка! Следует быть в Кокорде немедля. Вот все слова Лисицы, — перевел дух Лука.

Князь по его уходе схватился за голову. Проклятый Крымский улус! Тегиня — болтун, каких не знал свет. Весь терем надежд рушится, — не удержишь!

Тегиня пришел под вечер звать на пир. Ох и сорвался Юрий Дмитрич. Тегиня терпеливо ждал, скрестив руки на груди. Когда Юрий Дмитрич окончательно выдохся, он заговорил:

— Страх — плохой советчик. Горячность — плохой помощник. Одно держи в памяти, друг: отец принимает сторону того сына, кто входит к нему последним. Мы войдем последними. Завтра выезжаем чуть свет.

101

Кафа — центр работорговли на Крымском полуострове. Ныне г. Феодосия.

102

Арака — молочная водка, употребляемая среднеазиатскими народами.