Юрий Звенигородский

Юрий с братом, прильнув к оконцу, видели, как Евдокия Дмитриевна ступила на землю и вдвоем с золовкой Анной распоряжалась. Особые короба челядинки укладывали в освобожденный, открытый задний возок, так называемые летние сани. Уложить-то женские руки уложили проворно, а вот отвезти и надежно скрыть… тут женские головы запокачивались растерянно. Ни одна услужница за такое трудное дело отвечать не решалась. Окольчуженный, вооруженный Осей даже не сошел с коня предложить свои услуги: не военное дело укрывать коробья. Он привык не прятать, а защищать добро. Великая княгиня, глянув в его сторону, не обратилась за помощью.

— Заставь, мать моя, дворского, Трофима Волка. Кому как не ему… — начала подавать совет Анна Ивановна.

Евдокия перебила ее:

— Трофима я загодя послала в Переяславль готовить наш приезд.

Тут из-за перегруженных летних саней показался запыхавшийся Борис Галицкий.

— Госпожа, доверь мне спроворить важную услугу. Все исполню и догоню вас где-нибудь за обителью Святой Троицы.

Государыня вопросительно глянула на княгиню Анну, та пожала плечами. Из кареты подала голос Елена Ольгердовна:

— Для колебаний нет времени!

Евдокия Дмитриевна была вынуждена кивнуть отпрыску галицких княжат, почти незнакомцу:

— Бог в помощь! Коль успешно исполнишь дело, великий князь окажет тебе боярство.

Дядька поклонился:

— Благодарствую на щедром посуле!

Его и перегруженных летних саней след простыл. Отпущенный поезд прополз ужом в незапертые ворота.

В застенье Юрий сразу же задохнулся. Вместо воздуха — дым. Он просачивался в карету, как в деревянный трюм тонущего судна. Отчаянные московляне жгли свой посад.

— Задыхаюсь! — застонал восьмилетний княжич. — Братец, зачем жгут?

— Дыши мелкими глотками, — учил Василий. — Маши ладонью у рта. А жгут затем, чтоб спасти крепость от примёта.

— Какого примёта? — невдомек было Юрию.

— Это особый способ приступа при осаде, — пояснял старший брат. — Чтобы войску подойти к стенам через ров, окружающий Кремль, надо построить мосты, Вот и достают для них бревна, разбирая посадское жилье. А коли все выжжено дотла, бревнышко-то будет для осаждающих на вес золота.

Юрию слышалось, как пожар шипит, трещит, щелкает. Однако то щелкали не лопающиеся стены изб, а бичи возниц, которые вовсю понуждали конские четверки, дабы поскорее выскользнуть из дымной морилки.

У моста за Неглинкой поезд сызнова замер. Евдокия Дмитриевна приоткрыла дверцу своей кареты:

— Что еще стряслось?

К ней подскакал Осей:

— Владыка поворотил на Тверскую. Нам же надо в Устретенские ворота.

— Митрополит едет не туда? — теребил Юрий Василия.

Тот не отвечал.

Тетка Анна вышла из матунькиной кареты. Повелела Осею:

— Пошли узнать. Что за несогласица? Мы едем в Кострому.

Осей сам сгонял к митрополичьему поезду. Вернулся с монахом. Владычный служка хмуро сообщил:

— Его высокопреосвященство следует на Тверь.

— Как так… на Тверь? — Голос у великой княгини прерывался. — Богомолец бросает нас?

— Первосвятитель предлагает спасаться у тверского князя Михаила Александровича, — заявил чернец.

Княжич Юрий видел: матунька покинула карету. Лик ее пылал.

— Нас спасет великий государь московский, а не тверской. Скажи владыке Киприану, чтоб ехал Ярославской дорогой.

Черный всадник удалился.

— Ох, не повезло с митрополитом! — мрачно сетовала государева сестра Анна Ивановна. — Я говорила Дмитрию: не нужно перезывать из Киева чужого первосвятителя, поставленного над литовской Русью. Государь, брат мой, не послушался.

— Однако же прежний наш богомолец Алексий умер. А старец Сергий отказался принимать сан, — напомнила великая княгиня.

Спор прервал Осей:

— Вот-те-на! Киприанов поезд ходко пошел на Тверь. А мы, значит, — оставайся лавка с товаром?

— Догнать! Вернуть! — воздела в бессилии руки к небу Елена Серпуховская.

Все в княгинином поезде повыскочили, как ужаленные, приставили ладони ко лбам, вглядывались в вереницу крытых повозок, исчезающих, как тещин язык, между тынами Тверской улицы. Последняя группа вооруженных монахов скрылась за последней телегой, груженной митрополичьим добром.

Юрий следом за старшим братом подошел к растерянной матери, взял ее дрожащую руку. Кремлевские стены застилал дымом разгорающийся посад. Шипучие головни падали в Неглинку. Людские потоки устремлялись в еще не охваченные огнем улицы. Кто пеший, кто конный, враз обедневшие хозяева бежали со своей ценной рухлядью, воры — с чужой. Дымный, горький от гари воздух усиливал чувство беды. Восьмилетний княжич заплакал.

— Вот еще! — попеняла тетка Анна. — Герой! Тебе бы на конь вскочить, как витязю, да мать со сродницами беречь в пути, а ты, одно слово, — хны!

Юрий сжал губы, повел глазами: кругом девчоночьи или женочьи лица. Мужеский пол — возницы верхом на коренниках и несколько дворцовых охранников во главе с Осеем.

— Был бы Киприан-грек не чернецом, а мирянином в любом чине, вызвал бы его испытать плеча, уязвил бы в сердце изменное! — помечтал братнин дядька, задиристый поединщик.

— Заворачивай к Сретенке, вели ехать к Переяславлю, — велела великая княгиня. — Георгий с Василием, пересядьте ко мне. А ты, Анна, со снохой Марьей займите карету княжичей.

— Даже охрану нанять не на что, — проворчала Анна Ивановна. И обратилась к невестке: — Плакали, мать моя, великокняжеские золото с серебром, все Митино подаренье, что было в твоих руках. Доверилась внуку откупного галицкого князька, а он был, — еще покойная матушка говорила, — Дмитряшка Иванов сын, продавший Галич князю Московскому, а после юливший в Орде, чтоб его вернуть, — плутыга из плутыг…

— Будет об этом! — с сердцем молвила великая княгиня. — Поехали!

Ехали до вечера, всю ночь и весь день, ибо коней менять было негде. Деревни представляли собой одну-две избы, да и те оказывались пустыми, впопыхах брошенными. Видно, жители, узнав о новом нашествии, поспешили уйти в леса.

Покойно было Юрию под материнской накидкой, пахнущей розами, под родимой теплой рукой. Поев на очередном стоянии, он, вновь укачиваемый, то и дело дремал. А под вечер по примеру матушки с братцем заснул крепко-накрепко.

Проснулся не в карете и не в пути, на полавочной перине в курной избе. Стены по пояс были желты, а выше черны, как смоль. За скобленым столом сидела Домникея со спящим Андреем на руках. В углу у погасшего очага в глиняной плошке коптила свеча. Оконце, затянутое пузырем, совсем черно: то ли день уж кончился, то ли он не настал еще.

— Мамушка, — позвал Юрий, — я во сне или наяву?

Домникея, очнувшись от дремоты, чуть дернула головой.

— Мы в Святотроицкой обители у игумена Сергия. Слава Богу, свет мой, — проснулся! Пока Осей нес тебя, никак не выходил из сна. А сейчас уже ночь. Матушка, великая княгиня, покормила младенца и ушла к старцу. Отказалась, сердечная, от кормилицы, сама да сама. Я, убаюкивая князеночка, в полутьме любовалась твоим ненаглядным личиком и невольно впала в истому. Ты же улыбался, как ясен месяц. Что за диво приснилось?

Юрий сел на лавке, протер глаза.

— Сызнова видел: Москва горела. Только огонь был светел, красив и тих. Не разрушал, не уничтожал домов. Не адовое, а райское пламя!

Домникея с младенцем пересела на лавку, обняла Юрия свободной рукой.

— Все тоскую по тебе, ангельчик! А сон твой — в радость. Непожирающий огонь, стало быть, беда преходящая. Будет и пройдет, нам не навредит. Без беды какое в наше время путешествие? Только нечего ее бояться, вот и хорошо.

Юрий прильнул к мамкину плечу.

— Как ты изъясняешь сны?

Домникея прошептала на ухо:

— Родительница вразумила. У покойницы был дар предвидения и толкованья сновидений. Жаль, не все я от нее успела… Тихо! — перебила сама себя. Она пересела к столу со своей ношей. — К нам идут.

— Не слышу, — помотал головой княжич.