Страница 3 из 102
— Хотя устами младенца глаголет истина, а все же польза слушать и старших.
Вперед вышел боярин Свибл:
— Надо поддерживать связь с Коломною ямским гоном, дабы ежечас получать известия. Иначе поздно будет жечь посад и варить смолу.
Юрий удивился, с каким проворством тучная тетка Анна, жена Боброка, оказалась перед боярином.
— Как тебе себя-то не стыдно? У всех настрой встречать победителей, а у тебя — бежать без оглядки.
Свибл не отступил:
— Нет греха бегать от бед и напастей.
Архимандрит Исакий осенил крестным знамением спорщиков:
— Тише в такой судьбоносный час! Живи упованием каждый! С нами Бог, христолюбивое воинство всей земли!
Однако тишины не стало. Одни призывали молиться и ждать победы. Другие — готовиться к худшему, к тяжкому сидению в крепости или к благоразумному бегству. Великая княгиня мерила пылкими взорами тех и других, будто сравнивала и взвешивала, прежде чем молвить слово. В то же время она то и дело поглядывала на двери, как бы ожидая главную силу, могущую вразумить всех и вся. Юрию стало тесно близ матери, слишком все сгрудились вкруг нее. Голоса мешались, смысл резких, обрывистых речей путался в голове.
— Нет прочного мира с Михаилом Тверским!
— Ольгердовна, твой братец Ягайло стакнулся с Мамаем, ведет литовские полки против нас!
— Олег Рязанский изменил! Слышали сговор Ягайлы и Олега Рязанского? Вестоноша донес…
— Знаем, все знаем. Литвин с рязанцем решили, что наш государь в испуге побежит из Москвы.
— Воистину так! Они оба займут ее, одарят Мамая и разделят московское княжество: одна часть Литве, другая Рязани.
— Княгини и боярыни, жены воеводские и жены служных! — возвысилась над громкоголосицей Евдокия Дмитриевна. — Угомоните ваших мужей! Хоть сами будьте мужественнее!
— Мы? А что мы? — выставилась, подбоченясь, самая молодая из жен. — Что мы можем?
Василий подтолкнул Юрия, указывая на тетку Анну, супружницу воеводы Боброка. Она пробасила невозмутимо спокойно:
— Каждому дано по силам его. Я речь веду о двух всем известных княгинях, Феодоре Ивановне Пужбольской и Дарье Андреевне, дочери стародубского князя Андрея Федоровича. Обе обрядились в мужское платье, взяли оружие и пошли в полк моего мужа простыми воинами.
— Враки, — донесся шепоток сзади.
В ответ из гущи людской дана была короткая отповедь:
— Анна Ивановна отроду не врала.
Настала наконец тишина. Ее прервал скрип открывшихся высоких дверей. На пороге возник Федор Андреевич Кошка, сын дедушкина боярина Андрея Кобылы, самый уважаемый близ великого князя. Он был оставлен воеводою на Москве на время великой битвы. Не его ли великая княгиня искала взором, ждала, будто вот придет и одним словом вразумит всех и вся.
Однако Кошка молчал.
По его знаку двое слуг ввели под руки человека. Ни обуви, ни одежды не разглядишь под слоями грязи. Лик черный, борода — сосульками вразброд. Весь в поту! Широко раскрыл рот, жадно дышит, а звука не выдавит из гортани.
Вящие люди терпят. Глядят на пришлеца, как на самого важного в этой храмине.
— Говори же! Скорей скажи! — первым не выдержал ожидания Кошка.
У всех вырвался вздох облегчения от воеводского голоса, ибо самим звучаньем своим он не предвещал худого.
Явился великокняжеский кравчий с ендовой вина. Гонец долго пил, внезапно лик его прояснился, темные, запавшие очи зажглись, и он молвил с трудом, но довольно громко:
— Полное… — задохнулся, перевел дух. — О-о-о!.. одоление! — и для точности присовокупил: — Наше!
Гулкий гомон Набережных сеней прерван был колокольным звоном.
— Благовест? — спросила Евдокия Дмитриевна, хотя не время было ни литургии, ни всенощной.
— Благовест, — подтвердил воевода. — Благая весть! Мы одолели силу татарскую. Мы от Орды свободны!
Звон множился, колокольные голоса слились в хор. Благовестили и у Архангела Михаила Чуда и у Успенья, и на других звонницах каменного, деревянного города, всех далеких окраин. Люди обнимали друг друга, не считаясь с чиновностью, сановитостью. Худородная жена дьяка Внука бросилась на шею самой великой княгине, прижалась щекой к щеке, а Евдокия Дмитриевна счастливо оглаживала на ее голове убрусец.
Тетка Анна велела Василию:
— Возьми брата за руку. Дядька Осей куда-то исчез. Отведи младыша в его ложню.
Старший крепко сжал Юрьево запястье, вывел испуганного великой радостью из Набережных сеней. В длинном переходе Юрий задал мучивший вопрос:
— Почему матунька называла Елену Ольгердовну Марьей да еще и снохой?
Братец пояснил: при замужестве литвинка приняла православие и получила второе имя — Мария. А сноха — потому что мужу Елены-Марии, дядюшке Владимиру Андреевичу Серпуховскому, великий князь Дмитрий Иванович по уговору считается вместо отца.
— Стало быть, дядюшка — твой старший брат? — рассмеялся Юрий.
— Я ему — старший брат, — строго поправил осведомленный Василий. — А ты — просто брат.
Младыш так ничего и не понял. Обрадовался мамке Домникее, что ожидала в верхнем прясле дворца, бросился в ее объятия, готовый расплакаться от чрезмерной усталости.
Поздным-поздно в детскую ложню взошла Евдокия Дмитриевна, внесла сладкий запах и успокоение. Перекрестила сына, облобызала и понапутствовала ко сну:
— Спи, любезный Георгий! Ордынцы не потревожат твоего ночного покоя. Отступило время от них. Господь c нами!
Во сне Юрий видел молодую красулю-мамку, вылитую из серебра и совершенно нагую. Утром в мыленке, зардевшись, призвался ей в этом, полюбопытничал, что означает сей сон. Домникея рассмеялась и объяснила: такой странный сон к счастью, к благим переменам в жизни.
И вправду, все окружающее изменилось к лучшему. Исчезла давящая тишина. Отовсюду слышались смех и веселый говор. Москва готовилась встречать победителей. Мамка увела подопечного от дворцовых хлопот в тихий сад. Тенистые яблони радовали наливными плодами: урожайный сентябрь золотился во всей красе. Солнце изливало тепло. Небо покоило безмятежной лазурью. Домникея, усадив княжича на качели, поведала услышанное о великом Донском побоище. Юрий но ее рассказам представил: вот рассеялся молочный туман над полем, русские увидали необозримую силу татар. Великий князь по дедовскому обычаю, как верховный вождь, выехал с передовым отрядом на первый суйм, то есть сшибку, открывавшую битву. Потом закипела сеча, какой не было на Руси. Огромное поле на десять верст покрылось убитыми. Кровь растеклась потоками, будто багряный дождь пал на землю. Наша сила хоть велика, да не столь воинственна, как у Мамая. Слабые пали духом и побежали, увлекая за собой сильных. Всем казалось: дело Руси погибло! Всем, но не мужу княгини Анны, Дмитрию Михайловичу Боброку. Он спрятал отборный отряд в дубраве, в той стороне, где заходит солнце. Рядом — опытный воевода, именитый супруг Елены-Марии, Владимир Серпуховской. Видя смятение, он порывался в бой, однако Боброк удерживал: «Еще не пора!» Когда же ордынцы, побивая бегущих, показали засаде спину, волынский воевода промолвил: «Теперь пора!» В тот решительный час все ангельское воинство во главе с архистратигом Михаилом, Георгием Победоносцем, святыми князьями-братьями Борисом и Глебом прибавилось к нашей силе, и тьмы Мамая, объятые страхом, бежали опрометью. Много их потонуло в реке Непрядве. Едва спасся сам тучный темник. Погоня преследовала бегущих всю дорогу до реки Красивая Меча. Когда ж Волынец и Владимир Андреевич воротились, стали на костях[7], их бурная радость смешалась с горчайшим горем. Сотни тысяч русских: князей, воевод и рядовых воинов полегли в этой битве.
— Много? — уточнил Юрий, не знавший такого большого счета.
Домникея вздохнула. Почти в каждой семье не досчитаются теперь отца, брата, сына. Сам великий князь был найден нескоро. Он лежал под срубленным деревом, чуть дышащий, но даже не раненый. Только доспех был помят.
Слушая мамку, княжич пылал нетерпением дождаться светлого часа, когда отец во главе победившей рати вступит в свой стольный град.
7
Стоять на костях — оставаться после битвы на поле сражения.