Страница 18 из 102
Дядька перекрестился, как по покойнице, и деловито завершил:
— Не кручинься, не помни худа. А твоего двуродного стрыя князя Серпуховского ждет не злая судьба, а славная. Мелкие тучки наплывут и пройдут. Государь же предает смерти тех, кого нельзя оставить в живых. Заметь, никого из родичей изменника он не тронул, служат по сей день.
Княжич стоял к оконцу лицом, водил пальцем по вставленному в стальной переплет слюдяному кусочку. Не сразу откликнулся на последние слова дядьки. Потом тихо позвал:
— Борис Васильич, а, Борис Васильич!
— Што изволишь, господин князь? — спросил Галицкий также шепотом.
— Не исхитришься ль узнать иноческое имя Домникеюшки и способ с нею как-нибудь увидеться?
Потомок галицких княжат не поторопился с ответом. Юрий понял всю щекотливость просьбы. Заранее зная ответ, спокойно переспросил:
— Не сможешь?
— Попробую.
Они расстались перед обедом. Княжич к дневной трапезе не пошел, послал сказать о недомогании. Приспешница[22] Катерина принесла в постный день пироги с капустой, вареного судака и грибную похлебку.
Остаток времени после дневного сна прошел за списком «Киево-Печерского патерика»[23]. Любопытно было прочесть о многотерпеливом иноке Никоне, попавшем в половецкий плен. Ему подрезали сухожилия на ногах, чтобы не сбежал. Однако страдалец не только сам спасся, но и невидимо помогал другим. Невольно повеселила Юрия повесть о двух монахах, Тите и Ефагрии. Нечистый внушил им такую ненависть друг к другу, что даже в церкви, увидев Тита с кадильницей, Ефагрий отходил в сторону. Тит же, минуя его, прекращал кадить.
— О слабость людская! — вымолвил Юрий в тишине одиночества.
— Воистину слабость, мой господин.
Княжич вздрогнул и обернулся. Сквозь приоткрытую дверь просовывалась бородка Галицкого. Указательный перст его манил, разгибаясь и сгибаясь.
Юрий прошел за дядькой в его комнату. Первое, что бросилось в глаза, — разложенная на широкой лавке женская одежда. К своему неудовольствию узнал: в этой одежде предстоит явиться в обитель в виде великокняжеской челядинки, мирской подружки Домникеи, в иночестве Мелитины.
— Не взыщи, княже, — развел руками Борис, — сделал все, что мог. Вас оставят наедине на малое время, пока порошок в песочных часах не перетечет из одной скляницы в другую.
Княжич, подумав, спросил:
— Каково часомерье?
— Ровно три минуты, — ответил дядька.
Пора было отправляться вечерять. В Столовой палате собрались те же, что и за утренней трапезой. Отец, проходя мимо Юрия, потрепал по плечу и молвил:
— На меня не сердись. Бывает. А к дядюшке можешь отправляться хоть завтра. Да он сам будет здесь, вот вместе и поедете.
Как тут не смекнуть: крупная перемена произошла среди дня! У матуньки лик, словно небо после непогоды. А за столом новый гость, серпуховской боярин и воевода Акинф Федорович Шуба. Знать, волшебное слово привез от Владимира Храброго, коли государь переменил гнев на милость.
Эти мысли мелькнули в Юрьевой голове, пока он усаживался за стол. За едой же думал о предстоящем свидании. Галицкий объявил, что не едет с ним. И понятно: опасается людской молвы и зорких глаз, коим не преграда ни стены, ни расстояния. Не перевоплощаться же и дядьке Борису в женщину.
После трапезы Юрий поспешил к себе. Галицкий уже ждал. Принялись готовиться.
— Тайну будем знать ты да я, да бывшая мамка твоя, да еще слуга мой верный Ивашка Светёныш.
Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через черный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.
Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введен во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свернутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.
Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под черной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, — светлое пятно в треугольной аспидно-черной раме. Юрий бросился к ней:
— Домникеюшка!
Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.
— Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!
Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:
— Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоем уходе из мира! Зачем тебе надо было… За что мне так…
Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:
— Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.
Он еще лелеял надежду:
— Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?
Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:
— Ни за что!
Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.
— Могу ли, — спросил, — в крайности… прийти… попросить совета?
Задумалась, собираясь с ответом.
— В крайней крайности. За советом приди.
Тут в дверь забарабанили бдительные персты. Мелитина исчезла, будто привиделась.
Уходя, он сунул привратнице серебряную деньгу. Не взяла:
— Мне не к чему. Оставь себе, девка, на красные ленточки.
Молчаливый Светёныш отвез в златоверхий терем. Берег путь перевоплощенного княжича от огородной калитки до господского верху, до самой его комнаты.
На сей раз дядька Борис не ждал. Юрий разоблачился и быстро завернул женскую одежду в узел, не зная, куда с ним деться. Однако долго раздумывать не пришлось: в дверь поскреблись. Он спешно открыл, надеясь увидеть Галицкого, но то был Светёныш. Глазами отыскав узел, молча взял его, поясно поклонился и вышел.
Оставалось разостлать постель и лечь. Сон сразу простер объятия, унес куда-то в бревенчатую камору, наподобие той, что в монастырской привратницкой. Вот там и явился княжичу Борис Галицкий с блестящим мечом. И стал наносить удары по плечам, по лицу, обагряя Юрьевой кровью и пол, и стены. Несчастный сновидец проснулся в ужасе, отправился в мыленку, долго стряхивал скверный сон.
Дядька Борис принес поутренничать горячий калач с молоком. Услышав кровавый сон о своей особе, отмахнулся:
— Пустое.
Домникеюшка бы изъяснила потоньше. Юрий спросил:
— Так-таки и не ведаешь?
— Я не снотолкователь, — раздражился Борис. Но все же пообещал: — Разузнаю.
Он был озабочен тем, чтоб, не мешкая, подготовить княжича к скорому торжеству в Набережных сенях.
Спустя малое время Юрий, как взрослый, уже без дядьки, вошел в светлую хоромину. Здесь все напомнило давешнее соборование, что устроила матунька в дни Донского побоища: те же боярские шапки-столбунцы, те же ризы с оплечьями. Только тогда было больше жен, нежели мужей, теперь наоборот. Юрий стал рядом с отцом, младшие братья Андрей и Петр, — с матерью. Посреди великокняжеского семейства возвышался мужественный Владимир Храбрый. Серебряно-бородатый лик, изборожденный морщинами, являл спокойствие и уверенность. Великий князь прилюдно от души обнял брата:
— Бог мира да будет с нами!
— Отложим нелюбие, — густо откликнулся князь Серпуховской, — не загубим любви!
— Слава! Слава! — возгласили собравшиеся.
Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:
— Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!
Он повел речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они еще не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.
22
Приспешница — повариха, кухарка. Приспешня — кухня.
23
«Киево-Печерский патерик» — памятник древнерусской литературы XIII в. Написан епископом Суздальским и Владимирским Симоном, бывшим монахом Киево-Печерской обители. Основан на устных преданиях из иноческой жизни.