Страница 30 из 34
«Коричневые проповеди» импонировали ему своей направленностью против коммунизма. И вместе с тем за социализм! Бот именно этот социализм его устраивал. Национальный. Германский. С некоторой примесью здорового бонапартизма.
Соблазнительно именно для него, адвоката Лангеханса, который отошел от социал-демократической партии, когда Бисмарк загнал ее в подполье. И вынырнул, когда подполье закончилось. И сам Зепп вроде бы и не был капиталистом, поскольку не имел никаких предприятий, никакой собственности… И вместе с тем вроде бы имел: поскольку был акционером предприятий.
В свете учения этого Главного Коричневого получалось: все в жизни Лангеханса правильно. То, что фанатики называли ренегатством и всякими другими позорными словами, — все это было исканиями, поисками идеала. И Лангеханс снова был Зеппом Безменянельзя!
Адвокат Лангеханс стал слугой одного господина. Но зато какого!
И Зепп видел себя у руля. На самой вершине. Уж никто не осмелится назвать его, Зеппа, «угрем» или оборотнем, как это сделала когда-то фрау Цеткин. На одном собрании…
Он тогда не носил свастику. Нет-нет! — на нем не было никаких знаков! Но она разглядела. И хотя он выступал так осторожно, словно шел по канату с подносом, полным хрустальных бокалов, она расслышала в его речи… И указала на него пальцем. «Берегитесь оборотней!» — закричала она своим необыкновенным голосом, который может наэлектризовать любое собрание, и пошла, и пошла!
…По ступеням рейхстага подымались в одиночку, парами, группами. Негромкий разговор, обмен приветствиями, на ходу брошенная фраза, хмыканье, пожатие плеч… Все это так знакомо Лангехансу. Как и сдержанная манера — ему она всегда кажется высокомерной — сторонников Тельмана и Пика.
Со своего места Зепп отлично видит зал. Он медленно заполняется. Когда все уже на местах, эффектно, строевым шагом проходят на свои места «коричневые». Они маршируют, словно на плацу. Их коричневые рубашки и бриджи отлично сидят на них. Вот капитан Геринг — Толстый Герман. По мнению Зеппа, он только исполнитель. Зато безотказный. Он слишком земной, слишком плотский. Особенно рядом с доктором Геббельсом — этот вовсе не от мира сего! Он весь состоит из одной идеи и рта до ушей. Лей — ну, этого пьянчугу Зепп не одобряет. Но, вероятно, движению столь глобальному нужны и такие. «Коричневые» рассаживаются в порядке, безусловно, определенном заранее.
Начинается процедура. По положению, заседание рейхстага должен открыть старейший депутат его. Неужели это сделает Клара Цеткин? Конечно, немецкие пролетарии жаждали бы увидеть свою Клару здесь. Лангеханс отлично понимает всю опасность ее появления. О, госпожа Цеткин! Будь она помоложе и поздоровее…
Гулко пробили все часы рейхстага: на всех этажах. Три. Три часа пополудни. Тридцатое августа 1932 года…
В зале тишина. С каждой секундой она становится все более глубокой.
На ярко освещенной сцене произошло что-то: все взгляды устремились туда. Медленно, тяжелым шагом выходила Цеткин…
«Наша Клара», — пронеслось по рядам слева.
Все поднялись на левых скамьях. Согнув правую руку в локте и сжав кулак, коммунисты слитно, громко, словно ими был полон весь зал, возгласили: «Рот фронт!» Еще раскаты голосов не умолкли, снова: «Рот фронт!» И еще: «Рот фронт!» Эти два раскатистых «эр» так грозно звучат!..
И, начиная с этого мгновения, Лангеханс следил за Цеткин так пристально, словно каждое ее движение угрожало ему лично. Одновременно он бросал взгляды на коричневорубашечников. Лица некоторых постепенно теряли самодовольное выражение. В чем дело? Неужели одно появление старой, немощной женщины могло их обеспокоить?
Цеткин подходит к столу и опускается в председательское кресло. Сейчас она произнесет предписанную формулу открытия заседания. И всё.
Но Клара поднялась.
Вот чего опасались «коричневые»! Ее слова! Ну сейчас она им воздаст!
Он не слышал ее много лет. За эти годы она стала старухой. Но сейчас… Сейчас, когда она говорит, что-то прежнее, неистовое, кипит в ней и преображает ее!
Не старость, а гнев и презрение изменили ее лицо. И сделали ее глаза такими горячими и острыми.
О чем она говорит? Она говорит об ужасах и бедствиях, которые затмят убийства и разрушения последней войны. Словно Кассандра, она пророчит гибель. Гибель капитализма! Возможно ли? Что это? Упрямство или дар прорицания? Она проклинает! Да, с трибуны рейхстага она в лицо правительству бросает страшное обвинение: она говорит о пролитой крови, которая неразрывно связала это правительство с фашистами-убийцами… Она назвала их убийцами!
Зеппу становится не по себе. «Коричневые» сидят неподвижно, обратив к трибуне лица, желтоватые от курения и пива, а может быть, от этого бокового освещения.
Странная иллюзия!
Ему видится, ясно видится: в креслах не люди, а раскрашенные куклы из желтоватого воска. Точь-в-точь в гамбургском паноптикуме с его экспозицией знаменитейших преступлений века. Зепп узнает знакомый запах воска, нагретого дыханием толпы, и ощущает специфическую духоту зала. И слышит бесстрастный голос гида: «Убийцы-фашисты — в зале рейхстага! Справа Роберт Лей. Посередине — Герман Геринг. Обратите внимание…»
Голос гида какой-то металлический, словно слова произносит не человек, а машина, которую уже нельзя остановить…
Сейчас он дойдет и до него, Зеппа… Он уже слышит: металлический неумолимый голос называет его имя и прозвище, которое звучит так издевательски! Ведь они все — восковые фигуры из панорамы паноптикума. Выставленные на обозрение толпы… Преступники века! Да что это? Почему? Почему он с ними? Он не имеет ничего общего… Зепп хочет вытащить свастику из петлицы визитки, выбросить ее прочь. Отречься. Но пальцы не слушаются его. Восковые пальцы…
Зепп вытирает платком холодный пот со лба. Может же такое померещиться? Просто он слишком проникся словами этой женщины. Она говорит о гибели всего их мира, мира его, Зеппа.
Клара окинула взглядом зал. Они были здесь, на депутатских местах справа. Они выделялись резким коричневым пятном. Все депутаты гитлеровской фракции явились в коричневых рубашках. В форме СА — «Штурмабтайлунг» — штурмовых отрядов. Это была демонстрация: деятельность СА была запрещена, и совсем недавно это запрещение отменено правительством. Коричневое пятно расплылось почти на все места справа.
Взгляд ее переходит налево, туда, где только что прозвучали аплодисменты и возгласы «Рот фронт!». А теперь напряженная тишина.
В ложе послов бесстрастные лица и то же напряженное внимание.
Она смотрит налево.
…Вы здесь, мои старые, верные друзья. Не надо иллюзий: это наша последняя встреча. Мысленно вы прощаетесь со мной. Благодарю свою судьбу за то, что она дала мне эту честь и радость идти рядом с вами многие-многие годы. Посмотрим друг другу в глаза. Ваша старая Клара может позволить себе такой взгляд, не опуская глаз…
Я прощаюсь с вами, мои дорогие, самые близкие… Я слишком стара, вы видите сами. Но я и напутствую вас, потому что вижу тучи над вашей головой. Вижу топор и плаху. Будьте мужественны, только это я могу пожелать вам.
Но здесь сидят и молодые. Молодые депутаты — посланцы немецких пролетариев. И к вам тоже обращаюсь я. На ваши плечи падет тяжелая ноша. Но вы еще увидите победу, которой, наверное, уже не дождемся мы. Когда над рейхстагом подымется наш флаг, вспомните о нас, павших в пути.
Так невысказанными словами, мысленно обращалась Клара к друзьям. И они понимали ее безмолвную речь. Но громко, своим молодым и твердым голосом она обратилась ко всем депутатам.
Клара обличала и требовала. Она требовала от рейхстага осознания и выполнения основного его долга: свержения правительства, которое пытается нарушить конституцию, устранить рейхстаг. Но жаловаться верховному суду на правительство равносильно тому, чтобы жаловаться на черта его бабушке, сказала Клара под смех в зале. Прежде всего необходимо побороть фашизм, задача которого — железом и кровью подавить всякое классовое движение трудящихся…