Клеопатра

   — Я отказался бы от победы в гражданской войне, если бы мне дано было знать, где Нил берёт своё начало!..

И вот когда Цезарь произнёс эту интересную фразу, Маргарита вдруг поняла, чем отличается мужчина от настоящей женщины, такой, как она, а не такой, как Арсиноя! Мужчина хочет знать, где обретается начало, а настоящая женщина сама является этим началом!.. И теперь она всё время слышала истинное название этой реки, произнесённое на языке старинном этой земли, — Хапи! И она и сама легко произносила это название... Ей рассказывали, что в разные времена года вода Хапи может быть зелёной, чёрной, красной, и даже — всегда чистая — может быть в начале разлива ядовитой... Она приказала переписать для неё старинный гимн, славящий великую реку:

«Слава тебе, Хапи! Слава тебе, явившийся к нам на землю, чтобы дать жизнь Черной стране! Таинственный Бог, ты заменяешь день тьмою всюду, где тебе нравится, ты орошаешь сады и поля, созданные природой для того, чтобы дать жизнь всем животным, ты наполняешь землю всюду...»[54]

Что касается исторической фразы Цезаря, то фразу эту вложил в его уста римский писатель Лукан в своей «Фарсалии»...

...Почему-то вдруг написалось одно стихотворение, которое ей самой показалось жёстким. И она сама себе показалась такой жёсткой, познавшей жизнь. И только вот её ребёнок толкался озорно, как будто не верил в то, что она знает жизнь... Однако она писала это стихотворение и затем прочла Цезарю. Они сидели на палубе её корабля, под матерчатым полосатым навесом, уже нарастала и нарастала жара... Она и сама не знала, почему стихотворение написалось таким. Наверное, вспомнились рассказы Хармианы...

   — ...Армянки невъебенной красоты

Уздечки расплетали языком.

А мы их на торментах с ветерком

Катали. И отчаянно бегом

Центурион рубил легионеров,

Которые насиловали девок...[55]

Он рассмеялся и заговорил, ещё смеясь, а потом перестал всё же смеяться и говорил серьёзно:

   — ...Какое ты ещё невинное дитя, Маргарита! Я примерно представляю себе, какое место мужских чресел ты называешь «уздечкой», но я не представляю себе, как возможно эту самую уздечку расплести языком! Ты, наверное, имеешь в виду... — Он предположил, что именно она могла иметь в виду, она подтвердила, уже и сама улыбаясь... — И как по-твоему возможно катать девушек на торментах, то есть на наших военных машинах, на баллистах, катапультах и скорпионах? Ты же видела эти механизмы для метания стрел и камней... — Она смеялась, он заговорил уже совсем серьёзно: — Ты полагаешь, девочка, что если ты узнала кое-что страшноватое о жизни, о брутальности жизни, значит, и жизнь ты узнала! Но во всяком случае, поверь мне, я знаю моих солдат лучше, нежели ты о них думаешь! Я знаю, какие они разные люди. Я знаю, как свойственны им и лихость, и дружба, и веселье, и чувство риска, и жажда приключений, и надежда на хорошее устройство в старости, на получение земли и денежного награждения, и доброта, и милосердие, и благородство... Ты не знаешь, как я подсчитываю, будто писец какой-нибудь александрийской дворцовой кладовой, сколько нужно тому или другому легиону лука, фиников, жареной муки... Ты в определённом смысле ещё невинна, девочка! И не стыдись своей невинности, храни бережно её остатки! Ведь незнание — это именно то самое, легко утрачиваемое. Ты хочешь выглядеть опытной и познавшей жизнь, потому что главным, основополагающим в жизни считаешь насилие! Девочка, если бы человеку не были свойственны доброта и желание помочь другим людям, мы не прожили бы и суток!..

Она почувствовала горечь и обиду.

   — Ты сказал о доброте!.. — Она тронула пальцем тыльную сторону его правой ладони, царапнула невольно ногтем... — А люди убивают друг друга! И меня могут убить. И тебя!..

Он улыбался и говорил в ответ:

   — ...Человек, прежде чем его убьют, всё-таки успевает прожить на свете некоторое время, большее или меньшее, знаешь ли! В сущности, если человека убивают, значит, его убивают! Но если он живёт, то лишь благодаря этим элементам взаимного доброжелательства в людях!..

Возразить было нечего. Однако говоря об убийствах, она вовсе не имела в виду убийство раба его хозяином. Она, конечно же, имела право убивать своих рабов, это не подлежало обсуждению! Кажется, и Цезарь не высказывался против рабства как общественной институции... А как обращался Цезарь с солдатами своими, об этом рассказывает тот же Светоний:

«Воинов он ценил не за нрав и не за род и богатство, а только за мужество; а в обращении с ними одинаково бывал и взыскателен и снисходителен. Не всегда и не везде он держал их в строгости, а только при близости неприятеля; но тогда уже требовал от них самого беспрекословного повиновения и порядка, не предупреждал ни о походе, ни о сражении и держал в постоянной напряжённой готовности внезапно выступить куда угодно. Часто он выводил их даже без надобности, особенно в дожди и в праздники. А нередко, отдав приказ не терять его из виду, он скрывался из лагерей днём или ночью и пускался в далёкие прогулки, чтобы утомить отстававших от него солдат.

Когда распространялись устрашающие слухи о неприятеле, он для ободрения солдат не отрицал и не преуменьшал вражеских сил, а напротив, преувеличивал их собственными выдумками. Так, когда все были в страхе перед приближением Юбы, он созвал солдат на сходку и сказал: «Знайте: через несколько дней царь будет здесь, а с ним десять легионов, да всадников тридцать тысяч, да легковооружённых сто тысяч, да слонов три сотни. Я это знаю доподлинно, так что кое-кому здесь лучше об этом не гадать и не ломать голову, а прямо поверить моим словам; а не то я таких посажу на дырявый корабль и пущу по ветру на все четыре стороны».

Проступки солдат он не всегда замечал и не всегда должным образом наказывал. Беглецов и бунтовщиков он преследовал и карал жестоко, а на остальное смотрел сквозь пальцы. А иногда после большого и удачного сражения он освобождал их от всех обязанностей и давал полную волю отдохнуть и разгуляться, похваляясь обычно, что его солдаты и среди благовоний умеют отлично сражаться. На сходках он обращался к ним не «воины!», а ласковее: «соратники!». Заботясь об их виде, он награждал их оружием, украшенным серебром и золотом, как для красоты, так и затем, чтобы они крепче держали его в сражении из страха потерять ценную вещь. А любил он их так, что при вести о поражении Титурия отпустил волосы и бороду и остриг их не раньше, чем отомстил врагам.

Всем этим он добивался от солдат редкой преданности и отваги [...]»

В Александрию Цезарь не вернулся. Впрочем, они уже направлялись в Александрию, плыли, двинулись в обратный путь, когда близ Гелиополя корабли догнала большая ладья, на которой плыл гонец, нёсший Цезарю известие о наступлении Фарнака на Армению. Цезарь передал через этого гонца приказ командирам римской армии выступать сухим путём в сторону Сирии, сам же он предполагал двигаться морем, не задержавшись в Александрии. Так и было поступлено.

Клеопатра думала, что простится со своим римским другом легко, но вместо облегчения почувствовала, что осталась совсем одна. Этот человек значил для неё в определённом смысле больше, нежели Аполлодор, Максим или та же Хармиана. Вернувшись в Александрию, немного отдохнув, она тотчас написала ему письмо, благодарила, вспоминала подробности путешествия... Он ответил ей. Переписка продолжилась. Она понимала, что ему предстоит много дел, и в Риме, и в провинциях. Он писал, что ещё не так скоро доберётся до Рима. Для неё это было хорошо. Она должна была родить ребёнка, должна была обдумать, как будет вести себя во время предстоявшего ей официального визита в Рим.

54

Перевод Ф. Гримберг (по французскому подстрочнику).

55

По мотивам стихотворения Елены Фанайловой.