Клеопатра

Максим едва сумел оправдаться перед Цезарем Октавианом. Максим не хотел этого. Максим не предполагал, что эти люди решатся... Если бы знал, если бы предполагал, приказал бы заключить их в тюрьму немедленно!.. А он и не думал об этих людях... Арий, небритый софист в тёмном плаще. Феодор, грек, вольноотпущенник Антония, приставленный к Антилу... Цезарь Октавиан не приказывал заключить сына Антония в тюрьму, не приказывал держать его в дворцовых покоях под домашним арестом... Кто бы мог подумать, что Арий, Феодор и юный Антил сумеют устроить побег!.. И Антос решительно взял с собой младших братьев... И если бы их схватили римляне, римские солдаты!.. Но нет. Их узнали на дороге, на проезжей дороге, александрийцы, и забили насмерть! Всех! Потому что Феодор так и не смог, не сумел уговорить Антоса направиться прямиком в условленное место, где ждала барка. Антос хотел во что бы то ни стало освободить мать!.. И на проезжей дороге, на дороге к старому, заброшенному дворцу Лагидов...

Она спросила пискляво и улыбаясь страшной, старушечьей улыбкой, показывая потемневшие нечищенные зубы, улыбаясь побледневшими губами:

   — Все... убиты?..

И вот вошёл ты во всём неизъяснимом

очаровании. В истории немного

осталось по тебе невнятных строк,

но тем свободней я создал тебя в своём воображенье,

сотворил прекрасным, чувствующим глубоко;

моё искусство наделило лик твой

влекущей, совершенною красой.

Я живо так вообразил тебя

вчерашней ночью, что, когда погасла

лампа моя — намеренно дал я догореть ей, -

вообразил я дерзко, как ты входишь в мою келью,

и вот мне мнится, что ты стоишь предо мною,

как стоял ты

перед Александрией, в прах поверженной,

бледный и изнемогший, но совершенный, даже

в скорби

всё ещё надеясь, вдруг да пощадят…[95]

И вдруг она упала на колени перед Максимом, упала тяжело и прорыдала:

   — Не отдавай Тулу! Никому не отдавай! Не позволяй увозить её из Александрии! Сделай её иудейкой, но не отдавай её!..

И она что-то говорила невнятно о своём первенце, о прекрасном Антосе, чувствующем глубоко... И снова умоляла не отдавать Тулу!.. И увидела, как потупился Максим, и произнёс тихо, но внятно:

   — Я не могу. Ей сохранят жизнь, но её увезут в Рим...

И пришло счастливое беспамятство, наконец-то пришло. Маргарита потеряла сознание.

Легенда, запечатлённая, в частности, Плутархом, рассказывает о самоубийстве Клеопатры, которая приложила к своей груди змею, нильского аспида, и была ужалена насмерть, а затем та же змея ужалила верных прислужниц последней египетской царицы, Хармиану и Ирас. Причины возникновения этой легенды, собственно, понятны. Египтяне и греки видели в змее воплощение мудрости. Клеопатра склонялась перед статуей Исиды, одетой в платье гречанки и протянувшей вперёд руку, обвитую змеёй. Это была новая, уже греко-египетская, в будущем — греко-римская Исида... Исида и сама могла явиться в облике змеи... И если змея ужалила царицу насмерть, значит, царица уже была лишена покровительства Исиды!..

Но на самом деле не было никакой змеи, а было проще и страшнее. Когда Максим уехал, Ирас обняла её крепко-крепко. Ирас оставалась прежней, быстрой и острой...

   — ...Теперь можно!.. — шептала Маргарита. — Ведь теперь можно!.. Тулу не обидят! — убеждала себя...

Ирас сказала, что видела в окно, в то высокое окошко, толпу...

   — Но ведь нас не выпустят, — проговорила Маргарита доверчиво...

Но Ирас оставалась собою. Глаза блестели из-под нависших бровей. Вдруг схватила Маргариту за руку, цепко, почти тащила... В умывальной комнате, где подле таза поставлен был кувшин с надколотым горлышком, Ирас, торжествующая молча, блестящая глазами и золотыми с красными камешками подвесками в ушах и в ноздре, показала Маргарите нишу, совсем небольшую; дверца была заклеена плотной, выцветшей от времени материей, коричневато-пёстрой тканью... Ловко, но всё же с усилием, Ирас отодрала ткань... Время, почти обесцветившее эту ткань, плотно сжало створки маленькой двери. Ирас раскрыла их с натугой, сломала ноготь и выбранилась коротко... Маргарита заглядывала в эту распахнувшуюся затхлую темноту, слегка нагибаясь и с внезапной робостью... Одно мгновение удивлялась несколько смутно своей слабости, отяжелелости... Пыталась припомнить, восстановить давние ощущения быстроты ног, лёгкости тела... Нет... Ирас протискивалась в затхлую темноту... Маргарита протянула вперёд правую руку, неуверенно... Так и застыла с протянутой рукой, стояла, неуклюжая, руку не опускала... Рука заныла... Время двигалось неуклюже... В затхлой темноте постукивали подошвы босых ног Ирас и руки её ударялись о какие-то выступы, должно быть... Показались голова и руки Ирас. Выставилось колено загорелое. Ирас прыгнула на пол перед Маргаритой. Короткий хитон Ирас, ноги, руки, волосы и щёки — всё обсыпалось кирпичной пылью... Ирас улыбалась, довольная... Оказалось возможно пробраться на узкую лесенку и очутиться на крыше, а оттуда ещё одна, боковая лестница ведёт в коридор с обрушенными сводами, но можно пробраться в заброшенный сад, и уже оттуда — прямиком на дорогу!..

Они быстро переодевались, помогали друг дружке умываться, как в детстве. Через комнату спала старая Хармиана, храпела во сне. Они быстро двигались, как в детстве, и смеялись, и прикрывали ладошками губы...

   — Подожди! — прошептала Ирас. На цыпочках пробежала в комнату, где храпела старая Хармиана, и быстро вынула из своего сундучка флакончик из толстого синего стекла... Отложила на постель стеклянную пробку, прибежала к Маргарите, быстро глотнула из флакона и быстрым-быстрым жестом протянула флакон Маргарите... Надо было торопиться, надо было всё сделать быстро!.. Маргарита ощутила во рту тошнотворную сладость, но проглотила, выпила старательно, опять же — по-детски... Сжала губы, снова распустила...

   — Что за гадость? — спросила.

   — Аконит, мёд, корица! — Ирас торжествовала.

Они оделись в самые простые платья. Ирас прибрала волосы отросшие в узел на затылке. Оделись в тёмно-синие узорные... Маргарита посмотрела на Ирас и приложила ладони к вискам:

   — Голова кружится!.. — протянула радостно...

   — Быстрее!.. — сказала Ирас и взяла её за руку...

Протискивалась вслед за Ирас, вслед за своей самой верной!.. Совсем не было страшно, только надо было торопиться, торопиться!.. По ступенькам выщербленным... вверх... вверх... задыхаясь... задыхаясь... Какие-то противные низкие своды... Вот будет смешно, если на нас рухнут кирпичи!.. А я хочу не так, не так, не под кирпичами!.. А если... Приостановилась, но Ирас тянула её за руку...

   — Ирас!.. Ты... лучше вернись, я пойду одна!..

Как могла Ирас ответить? Только так, как ответила!..

   — Надо бежать быстро! Я тебе давно говорила о бегстве, ты должна помнить! Только быстро, быстро!.. Ещё немного терпения и — свобода!..

О какой свободе сказала Ирас, Маргарита знала!.. Голова кружилась. Маргарита подумала, что зрачки расширяются... Ей вдруг захотелось к детям; чувство горячего умиления вызвало слёзы... Она сжимала в пальцах левой руки маленькую золотую коробочку, ту самую Тулину копилку... Свобода, о которой говорила Ирас, это была смерть! Они бежали навстречу смерти, никакой другой свободы не нужно было!.. Уже не нужно было!.. Стояли на высокой плоской кровле, держались за руки, как в детстве... Осколки кирпичей ранили босые ступни... Далеко внизу толпа двигалась, шагала решительно, будто единое существо, шагала к заброшенному дворцу Эвергета. Люди её города шли убивать её!.. И пусть!.. Может быть, это и была правда!.. И эта смерть оправдывала всю её жизнь! Так просто!.. Но зачем Ирас...

95

Из стихотворения К. Кавафиса «Цезарион». Перевод А. Величанского.